Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

нам вламываться. И главное, одного из них, пустоглазого, раз всего и видела с тех пор. Разминулись на лестнице: я вниз, он наверх. Лифты встали навечно. И не могу себя понять, как встречаю его, патологически пугаюсь до чего-то животного.

– Фантазёрка моя. Господи, ну, хоть у вас с бакенщиками устроилось. А наша квартира кем заселена?

– Представь себе, как съехали артиллеристы от вас, так и пустует.

– Странно. Но я не жалею. Всё к лучшему.

– Я бы так не смогла. Потерять свою площадь и не жалеть. Хотя у

тебя всё благополучно сложилось, а могло бы и не сложиться.

– Не в том дело. Мёртвый дом не вернуть, а живой у меня не забрать. Да и, смотри, сейчас нам открылось, как мало, в сущности, нужно для жизни. Прежде мы обманывались. Накапливали. Одних туфель имела больше дюжины пар. А у меня ведь две ноги всего. Так как же у Дины?

– Ага, у Дины. Присосался к ней торгаш. Синяя борода. Какой-нибудь жирный, рыхлый старик.

– Ну что за фантазия, Мушка? Не расстраивай меня.

– У тебя теперь экономия неприятных чувств? Ну как может выглядеть чиновник по хлебному ведомству? Синяя борода вынимает её красоту. Грустно видеть, как такая грация барахтается и вязнет. Мне стало страшно за Дину. Всегда остросамолюбивая, нынче просто страдающая. Я не свидетель их житья-бытья, но глаза её такие сумасшедшие, не кокаин ли?

– Ну с чего ты взяла? Может быть, она тоже влюбилась? Вон какие у тебя зарницы вспыхивают в глазках. Просто северное сияние.

– Э…нет. Дина холодно о Муханове говорит, ёжится даже. Хотя в остальном она устроена гораздо лучше нашего. Вопроса о топливе не имеет. Сытая. У неё новые хлопоты. Вся поглощена устройством жилища. Бегает по ломбардам, скупкам. Обарахляется.

– Значит, мы с тобой несём в скупку, а Диночка оттуда выносит?

– Диночка вдруг полюбила поэтические читки. Вон того поэта Сашку слушать ходит. Видишь, на льва взобрался? Находит его забавным. И в театре у меня была, на премьере. Я ведь Аннушку сыграла! А ты так и не явилась.

– Поздравляю. Правда рада. Но с таким настроением, куда в театр.

– Так вот, если живёт она с большевиком, то ведь кровосмешение у неё пойдёт. Проникнет зараза под кожу, в самую сердцевину нашей Диночки проникнет, как она проникла ко множеству прежде близких людей. Ты заметила, как люди переродились? У большевиков блестяще получается вербовать и запугивать.

– Над землей мертвецов веселятся и совокупляются.

– Но, помимо того, на чём-то ведь они всё-таки держатся. Мне показалось, Дина стала их оправдывать. А ведь нет им оправдания, Виточка?

– Тише, милая.

Помолчали, пока разносчик поставил чай и блюдо с пряниками.

– Нет им оправдания, Мушка! Не оправдает их ни Природа, ни Человек. Ни Прошлое, ни Будущее их не оправдает. Есть ещё страшное настоящее. Между гибнущим и губителем столько душ готовых обелить, выгородить, залечь. Естественные объяснители. В Рай не верят, в Ад не хотят. Ни холодные, ни горячие. Тёплые. Те всё объяснят. Ими и несётся страна в пропасть. Ими и гибнем.

– Естественные объяснители?

– Да, услышала где-то. Точное выражение.

Когда уходили, оставив плату с начаем на запятнанной соусами скатерти, увидали на проходе возле дверей спящего, головой в стол, поэта. Рядом полупустая бутылка «Вино столовое»; шарф жёлтый канатом джутовым вокруг шеи и до пола свисает. Шапка в ногах. Вита подняла шапку, отряхнула, подсунула под голову. Поэт упрямо боднулся, не открыв глаз.

Когда разбежались в разные стороны, тогда сообразили, обе упустили важное: Мушка не расспросила о Лавре, Вита – о комике. На углах здания напротив «Красного петуха» в лупцующем ветру трепетали красные полотнища. В витринах, выставленные на подобие картин, голосили и ужасали прохожих фотографии со вскрытия святых мощей в Посадской Лавре, долженствующие разрушить мифы о святых поборниках. Со стороны Петровки порывами доносилась маршевая музыка. Народ нахохлившийся, скукоженный торопился по делам.

Дела наплывали.

Казалось, вот ещё чуть-чуть и будет лучше, легче, будет, наконец, хорошо. Не знали, если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не сохранит города, напрасно бодрствует страж. Напрасно вы рано встаёте.

2

Кудесы

На святочной неделе в вечер щипкого мороза, безвьюжный и матовый, из окон малярки в литейно-механическом цеху инженер Колчин приметил, как встретились на пятачке у конторы двое молодых рабочих, похлопали друг друга по плечам и обнялись. Сердце обмякло, глядя на них, и с чего бы? В малярку Колчин заглянул проверить, как идут работы по покраске станины. Здесь пахло щекочуще-резко, несло кислым и одновременно сырым известковым духом. По лавкам и стеллажам грудились бидоны, жбаны, бочонки с краской, олифой, клеями. Щипало глаза. Свежеокрашенная станина взгромоздилась на подпорки посреди малярки и поблёскивала глянцем подсыхающего краплака. Рядом на полу валялись перепачканные кисти. Инженер плеснул в корытце керосина и бросил туда кисти. Пробурчал: «страна классических головотяпов» и упёрся лбом в ледяное стекло. Следил, как те двое, в синем полушубке и чёрной бекеше, направились мимо казарм за станционную ограду, с выглядывающими из-за неё куполами приютского храма. В носу защекотало, в горле запершило. Едкой крепости воздух надсадил лёгкие кашлем. Так и сказал на выходе сторожу, оправдывая слёзы: «Ядрёная, зараза». На самом деле, вдруг вспомнился сынок, старшой, такой же, должно быть, молодцеватый и видный теперь, как те двое.

В Крыму длятся военные действия и никакой возможности пробиться, – разворачивают на подходе. Газеты перебивают друг друга новостями о врангелевцах, слащёвцах, махновцах, оставляющих полуостров. На Дальнем Востоке капелевцы, колчаковцы, семеновцы стоят против красного Уборевича и Блюхера и вот-вот сойдут с земли отечества. Скорее бы кончили; поделили б мир да затихли. Верно говорят, нынче русское небо густо святыми пополнится.

Перед сторожкой Колчин оглянулся на окна бывшего кабинета. Тёмные. Странно, сегодня не заседают. А на днях, в самоё Рождество, такой шабаш в конторе устроили, диву даёшься Христову долготерпению. Инженер поднял воротник, натянул рукава на кулаки и торопко зашагал в сторону Первой Мещанской, надеясь поспеть на трамвай и домчаться хоть на открытой площадке до Виндавского вокзала, где ждёт его холодная холостяцкая койка под солдатским одеялом. Спать, спать. Скорее спать. Гнать время. Ждать, ждать. Мира ждать. Исхода бойни. Своих видеть во сне, драгоценных и единственных. Вот вернутся и спросят: ты с ними? А ведь на советскую службу он пошёл бы совсем по последним мотивам. Но станция, узел, помимо его воли, стали советскими. Надо работать. Праздный человек не держит равновесия. Уйдёт поколение старых инженеров и нет преемственности. Сгинет инженерное дело. Удивительно, как