Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

большевистская система умеет развивать подлейшие и низкие позывы. Кому отдавать? Комячейке? Заседателям? Активистам-лодырям? Сторонним? Пролетарские лекторы гаечного ключа в руках не держали.

Всё вышло, как предполагал; поспел на трамвай. На открытой площадке докатил до вокзала. Дошагал до геппнеровских башен. Сил не оставалось на чтение, хорошо, хоть подхарчился в рабочей столовой. Едва разделся, кратко помолясь: «Свят, Свят, Свят еси, Отче, Сыне и Душе», успев пробормотать: какое счастье этот казачок, справный хлопец, Богом посланный и умелый чертёжник. Тут же крепко заснул, не дожидаясь Филиппа, и окунаясь в сон о своих, драгоценных и единственных.

Лишь на следующий день по дороге на водокачку Подопригора рассказал, как за полночь пытался растолкать Колчина, да пожалев, завалился спать сам, отложив до утра рассказ о случившемся вечером в приюте. Самого быстро сморило, весь день продержался на одной каше ячменной, да и та на воде.

Накануне вечером, когда инженер Колчин направился в малярку, Филипп дожидался у конторы Лавра Лантратова. Договорились вместе пойти к заведующему трудовой школой Несмеянову для разговора о шефстве. Вопрос об отстранении Несмеянова и Неренцевой комиссия Наркомата Просвещения отложила и внезапно свернула своё пребывание на территории приюта. Но за нежданной маленькой победой никто не забыл о давней идее «красного управляющего» водонапоркой забрать у сирот два здания: ни приютские не забыли, ни сам Ким Хрящёв.

Когда Лавр и Филипп, пройдя всю территорию станции, зашли на земли сиротского дома, стало не до разговоров. Тут же, на ступеньках паперти Троицкой церкви, обнаружили воющего попа. Старичок, расхристанный, не по морозу одетый, рыдал безутешно, как безутешно плачут малые дети. Бросились к нему: отец, не тужи. Тот за бороду держится, на притвор показывая, и заливается слезами. И через всхлипы поминает Велеса – скотьева бога. Двери притвора распахнуты, колыхаются язычки свечные, елейники на ветру дрожат, на проходе жжёный горох кучками, чуть дальше свечной ящик, заменивший отобранное старинное бюро, опрокинут, перевёрнуты лавки, с паникадила голуби-сизари воркуют. Свежий раскардаш, будто, неуклюжий кто и безрукий, раскурочил внутреннее убранство церквушки, приведя в ужас оторопевшего попика.

Как оказалось, поп дочитывал стихиры, собирался затворять на ночь храм, а на «Утверждение на Тя надеющихся…», в церковку вломилась процессия. Трое святочных ряженых с гиканьем и улюлюканьем не крестясь, не кланяясь, не сняв головных уборов вторглись в церковный придел. Первым заскочил «починальник» с губной гармошкой, тащивший на верёвке упирающуюся козу. За «починальником» мимо козы пролез «мешочник», обвязанный поверх телогрейки бабским дырявым платком, поклажу свою вывалил из-за плеча на пол; там оказалась плетёная клетка с голубями и петухом. За ними ввалился «поводчик» в вывернутом мехом наружу тулупе, с посохом и, Господи упаси, с медвежьей мордой на голове. Перепуганные голуби взмыли под купол, а полудохлый или опоенный чем петух очнулся, захлопал крыльями, как халзан в брачный период, и вскочил на мохнатую шапку человека с замазанным сажей лицом. «Мешочник» принялся дёргать петуха за привязанную к лапе верёвку, пытаясь стянуть того с головы. Но птица, раззадорясь, хрипло кукарекала с головы, как с нашеста, и спускаться не собиралась.

Крик петуха как древний знак измены.

Коза пугалась «медведя», приседала на задние лапы и сыпала горохом. «Медведь» ревел, переваливался с ноги на ногу, раскачивался из стороны в сторону, как шатун, кружился, стуча посохом о выхваченное из-под лавки ведро. «Мешочник» подскакивал на месте, силясь скинуть с головы орущую птицу и не догадываясь снять шапку. «Починальник» почему-то мычал на козу, но никак не мог затащить её вглубь храма: коза упиралась и рвалась обратно в незатворёный притвор, на волю. «Поводчик» развернулся медвежьим ликом к попу, попятившемуся вместе с аналоем в руках до свечного ящика, и загундосил через звериную башку:

– Отворяй поп! Разряши дом твой развесялить! Архимандрит-едрит пожаловал…

«Мешочник» и «починальник» заржали, лягаясь, подпрыгивая и делая ужимки чёрными лицами. «Медведь» не унимался, хорохорился:

– Хорош Христов праздничек! Встречай гостей святочных, расстрига…

Поп из-за аналоя взвизгнул отончавшим голосом:

– Прочь кудесы! Не колядовать чёрту в храме!

– Ничего коляде не дашь?!

– Колядам запрещено нынче по людям ходить.

– Нашей-то козе много ль надо? Решето овса, да на обед ковбаса… Да жирна сала, что у тебя сусала…

«Мешочник» и «починальник» снова загоготали, заплясали, крутясь и подскакивая под губную гармошку. Поп заорал, окрепнув голосом:

– Где пляска, там и дьявол! Не для того Бог дал ноги, чтоб бесчинствовать… Вон, вон, тартыги! Отвратительнее верблюдов…

«Медведь» будто только отпора и ждал, рассвирепел, аналой из рук попа выдрал, самого старичка, дёрнув за бороду – такое оскорбление – отшвырнул в сторону и перевернул ящик свечной вверх тормашками. На пол медь просыпалась, свечные столбики размерами смешались, подсвечники медные брякнулись, из кадильницы угольки высыпались, ладаном сильно запахло.

– Вот, гляди, рюха, как Христос твой делал! – «поводчик» принялся лавки переворачивать, забавляясь.

«Мешочник» медяки с полу подобрал и устроил пляску, каблуками свечи ломая. «Медведь», в раж войдя, ведро с грохотом зашвырнул в алтарь, пнул козу, дёрнул петуха за верёвку и содрал-таки с «нашеста» вместе с шапкой. «Починальник» тут же шапку обратно напялил, в сторону отпрянул от разбушевавшегося «медведя» и попятился, ближе-ближе к выходу. Коза блеяла, петух орал пока «медведь» его в мешок не сунул, шею придавив. Голуби метались под куполом, вспархивали и снова садились на паникадило. «Починальник» остановиться не мог, кружась вокруг оси своей, выглядая по сторонам: чем ещё б святочных развеселить. У печки ведро с песком схватил да в причастную чашу песку и насыпал. Старичок с пола глядел во все глаза на вакханалию, держась за сердце. «Медведь», накуролесившись, устал, трубно рыкнул:

– Ну живи, поп, до аминя.

Косолапя, отошёл, поднял с полу ковчежец позолоченный и две пустых чаши, обернулся:

– На память. А ты богадельню свою на затвор и в нору, не то подожжём. Эй, коляды, на поседухи пойдем, к девкам.

Едва выждав, как ушли шуты, поп выбрался на паперть звать помощь. Темнота покрыла весь парк приюта и станции. За парком на железке промчался паровоз, прогудев и выстучав тишину. Напротив церквухи горели несколько окон приютских спален, но дойти до них, не вышло, ноги отказали. Попик рухнул на ступени, расплакался, моля за куролесивших отступников: «прости им, Господи, бесчинное, бесовское кружение». Тут и подошли двое: полушубок и бекеша. Голуби затихли на паникадиле, мирно воркуя в тепле.

Со стороны спального корпуса раздался петушиный крик и тут же оборвался на высокой ноте, будто петуха прирезали. Лавр и Филипп, оставили попа и, обгоняя друг друга, побежали к спальням. На встречу им по тропинке неслась коза с дурным глазом, как удирающая от