Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Старуха вернулась на кухню, откуда снова пошли причитания на тему гвоздей и проклятия барыгам. После старухиного «выхода» за дверью у Козочкна зашевелились.

– Чаво надо?

– Федька у тебя?

– Хто?

– Не бойся, не прачка.

Мирра обернулась на Любу, обе засмеялись.

– Нету.

– Чего нету, чего нету? Отворяй.

– Нету яво.

Мирра затарабанила в дверь. Кто-то справа от клетухи Козочкина заорал, не отворив дверей:

– А пошли вы…

И тут же из глубины комнаты Козочкина, глухо, слабым голосом, донеслось:

– Ты что ль, дрездо?

Федька лежал на узких полатях в тряпье тёмных цветов, где не выделялись ни наволочка, ни простыня, ни покрывало. Хрящ повернулся на вошедших, едва приподняв голову, и застонал. Козочкин вернулся к подоконнику, где возился с жирной таранью, разложенной на газетке. Мирра строевым шагом, сменившая кожаное пальто на ловко сидящий полушубок, прошагала до полатей. Встала, качнувшись на носках и сцепив руки за спиною. Люба уселась на крашеный табурет с толстыми ножками перед кургузым полу-комодом–полу-буфетом с ситцевой занавесочкой на веревке. Из-под Федькиного лежбища выглядывали один сапог и один валенок. К стене притулился скрученный в валик тощий матрас; вешалку с повисшей на трёх гвоздях, за ширинку, за петлицу, за прореху, одеждой хозяина, то прикрывает, то открывает входная дверь. Другой обстановки в комнате не имелось.

– Болит башка-то?

Мирра поискала глазами стул, но стульев не оказалось, а на единственную табуретку пристроилась Любка. Пришлось облокотиться на подоконник и наполовину закрыть и без того слабое освещение комнаты. Козочкин недовольно перенёс газету с подоконника на столешницу полу-буфета. Встал вполоборота к Любке, ссутулился, согнулся над газеткой и жирными пальцами разбирал рыбу, собираясь позавтракать.

– Чего такой расчёсанный? Пережрал? Не опохмелялся?

– Трактир вам тут? Опохмеляться… – ответил за товарища Козочкин. – Чего заявились, блудни?

– Ты б смолчал. Куда Аделаиду дел?

Мирра снова засмеялась, подмигнув Любке. Но Люба почему-то не откликнулась на Тонькину подначку.

Козочкин выматерился в ворот рубахи.

– Прачка судом грозит. А красный суд он тя, Ванька, не оправдает, как царский оправдывал. И вот тарань на «Известиях Советов Депутатов» чистишь… Не пятнай орган власти.

Козочкин снова выматерился, уже громче.

– Тонька, чё там? – брат махнул на окно слабой рукою, – шумять?

– Ты, значит, всё-таки, Фёдор? И Ванька? И Аркашка? Учти, я ваши методы не одобряю.

– Рассольчику принесла?

– Собрал бы активистов на водокачке, привлёк приютских, провёл собрание, резолюцию выдал…

– Или капустки квашеной?..

– И по резолюции дальше действовать. Вот у нас на фабрике…

– Ваня, рассольчику…

– Ваня, Ваня… Ваня гол, как вошь. Ничё, отлежишьси… Не впервой.

– У нас в профсоюзе даже по исключению святых собранье прошло.

– Ваня, двадцать капель водочки… Накапай, Ваня…

– Вам какой, анисовой али, может быть, рябиновой?..

Козочкин, матерясь, отдёрнул шторку в ромашку. Погремел посудой, выудил початый штоф с мутной жидкостью. Увидев любопытный Любкин взгляд, задёрнул шторку. Федька застонал.

– Самогон будешь? Моей фабрикации.

При слове самогон Федьку передёрнуло в лопатках. Но он тотчас вскочил. И босиком стоя, отвернувшись ото всех, вскинул штоф, как горнист вскидывает горн. Вместе с пустой посудиной, выпавшей из неверной руки, и перезвоном осколков раздался и глухой звук у буфета.

С табурета рухнула Люба и затихла недвижимо на неметёном полу.

Суматохой, поднявшейся от Любкиного падения, воспользовалась-таки прачка. Прачке не пришлось долго выяснять отношения с Ванькой, тот, постояв над длинным девичьим телом, неожиданно сдал осаду и заторопился на выход. На воздухе Козочкин жадно глотнул мороза с редкими сонливыми снежинками и по дороге, ходко удаляясь от барака, упрашивал прачку пустить к себе пожить. И прачка на ходу сообразила, присутствие Ваньки под рукой гарантирует покрытие урона. Но до тела не допускать поганца, а неча по чужим сарайкам без спросу лазать, да «бесовок», девок красных, в дому привечать.

Мирра недоумевала над Любиным обмороком, не голодная ли, не тиф ли. В последнее время о тифе, сыпном и возвратном, всё чаще приходили вести из Петрограда, и вот-вот чумной волною он ожидался в Москве. Федька, напротив, равнодушно улёгся обратно в постель, натянул тряпьё до подбородка и демонстративно отвернулся к стене от припадочных. Люба открыла глаза, в них непонимание зримо сменялось осознанием случившегося. Любка вскочила на ноги, к стене прижалась, руки растопырив, ища защиты. В комнате лишь двое: брат с сестрою, табурет на боку. И не успев, уврачеваться, закричала, будто ожглась ладонями о мужскую одежду: подштанники с гульфиками да рубахи заскорузлые от поту.

– Ты чё?! Напугала. Ну, быват, быват…

Мирра шагнула к Любке. Но та отпрянула и понеслась по коридору вон из барака. Мирра повернулась к старшему брату: может, он объяснит закавыку. Федька уснул. Мирра постояла с минуту враздумье и отправилась искать правду к Аркашке Шмидту, уж рыжий-то ей не соврёт.

Федьке лень было вставать, но всё же поднялся, накинул крюк на дверь, пошарил за шторкой в буфете, не обнаружил самогона. Зато наткнулся на блюдце с кольцом обручальным и часиками-«запястником». Завалился обратно. Отлежаться с час, с два, и двинуть на водонапорку. Оставлять надолго хозяйство старорежимному управляющему и подручному его – казачку – не резон. Казачок-то, едва пришел, тут же влезает?! Раздорнический характер вносит в рабочие отношения на станции, так и надо доложить наверх, а то, вишь, характеристиками трясёть. Нынче слышишь от рабочих: «Пойдём к Горе, спроси у Горы…». Как будто без того Филиппа и не решаются технические вопросы на водокачке. А заседания цеховой ячейки, резолюции Техкомитета боком, стороной? Теперь забористым и едким словцом казачка ставятся под сомнение решения активистов насосной станции, во как выходит. Надо бы прощупать, да в какой-нибудь ситуации скользкой прижать, носом ткнуть: ты браток, не задавайся, поймали тебя на твоём нейтралитете. Теперь мало быть прослойкой, ты подавайся в ту или другую сторону. И тогда мы – власть, я – власть, будем знать, на какую сторону рва тебя ставить.

Сквозь дрёму наплывали мысли о медвежьей башке, о козе Адьке, но чепухе не давала места тяжёлая тягучая мысль. Гнать, гнать, не допускать вредную муку о поражении перед Лантратовым. Шея чесалась от грубой звериной щетины, щёки «горели», должно быть, от тех растворов, какими чучело пропитано. Накануне пили в директорском кабинете. Кому первому пришла в голову идея колядовать, попугать попа местного – не рыжему ли, пройдохе? Козочкина отправили в цех за пилой, башку Топтыгину отпилить. Вдвоём с Аркашкой шилом мишке глаза стеклянные выкалывали, чтоб через прорези смотреть. Башка внутри полая, картон и газеты «царские» вытащили, вот тебе и маска скоморошья. Вроде и закусывали знатно: маханиной, картошкой, яйцами варёными. А поди ж ты,