Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

гляди порубают. А всё говорят, время не прежнее, а сами как царские казаки и того страшнее. На двух выходах засады поставили и проверяли всех набившихся. Покупателей выпускали, продавцов – щипали. Теперь одного от другого отличить хлопотно будеть. А всё ж таки: у кого ложка серебряная, а у кого бочонок солонины да сала брус; один «исусик», а другой – барыга. Усатый казак ощупал так, что рёбра теперича ноют. Так и от Липы дождался: сунула кулаком в нос: не лапай. Слава Бога – в храме, слава чёрта – в сраме. Ох, бяжала после… Всё в низинку, в низинку, к речке по льду, боялась, расшибстись.

Кажный день с базару прилетаить нехорошая весть: то в одном зажимають, то в ином. Всё ждёшь послабленья, а нету яво. Несгода. Ну, нас пока Бог миловал. А послушаешь людей, мокрым под шубейкой сделаешься, в мороз-то.

Всё хоронють, хоронють.

Сказывают, Аркашку рыжего, сына чеботарей, зацапали. Он под видом торговли чинёными сапогами всхотел спекульнуть спиртом, аж на три мильона. Ну и заарестован вмиг. Миррка, говорят, на свиданки в бывшие «Титы» не ходить, передач не носить, хоть ихние казармы «титовские» и неподалёку перевели. Дарка лицом просветлел. Намедни с Мирркой пилил сосну двуручкой. Козлы наши сопрёт и назад не поставить. После козлы назад за них, лентяев, тащишь куда положено. Сарай наш, не ихний то сарай. Швецы обратно козлы беруть, обратно под окном бросають. И уступать ехидинам не к месту. Миррка пилить, раскраснеется вся, разрумянится, смехом деланным заливается, аж противно… Видно же, для кого старается. А его и дома-то нет. Спектакля, как есть, спектакля.

Говорят, вышел декрет о запасах сахара и муки.

Припрятать мучицу придётся, не то изымуть. К тому же, на рынке испужались декрету о мебели. Слыхать, могуть и по домам ходить, стулья считать. Люди бедуют, куда стулья девать. Не лишние, нет, на дрова же держат, на крайний день. Бельевую повинность вводят. Житяли в местный совет сами обязаны излишки снясти. На базаре учили, нового не несите, купите у старьёвщика за гроши, ношеное сдавайте. Как своим про то сказывать? Ведь не согласятся чудики через старьёвщика проворачивать. У энтих вечное Прощёное воскресенье. Обман, скажуть. Своё снесуть. А отымать последнее не обман?!

А в храме у нас на крещенской службе особый молебен служили и литургию святого Василия Великаго. Икону праздничную «Крещение Господне» на два дня в храм привозили. Народищу набралось – сердцу радость. И старухи повылазали, по сугробам-то. И помоложе люд дотопал. Не всех заморили, не всех отлучили. Глаза ярче свечей сверкають. Люди смотрели друг на друга, укреплялись. И я смотрела, много ль нас? О. Антоний, настоятель, проповедь читал. Слёзы сами собой шли. И старики плакали на водосвятии. Серебробородые. Всех проняло. Воду Великую по домам разнесли, торопились. Теперь, поди, доберись до дому-то. Где раньше час уходил, нынче два стратишь. А на Великую Воду всего три часа даётся. Дома-то как положено, окропили углы и сколько навечерней воды осталось, припрятали. А пели-то клиросные, знаменным, душевным распевом. До сих пор будто горлицы внутри курлычут.

Что за грохот?! Ух… вспугнули горлиц. Вылетела рама-то во флигеле! Вот те и замазка. Добыли замазки, а умка-то, умочка, где ж раздобыть?..

Вылетела! Вдребезги! Как есть вылетела»

В музейном бюро Лавра упрекали в излишней серьёзности, хотя и вокруг немного веселья наберёшь. Но люди находят поводы посмеяться и среди беспросветности. И смех их, когда ужасное рядом, так же естественен, как слёзы, когда оно уже наступило. Недоедание в зимние месяцы, бытовой холод, мрак, остановка транспорта, ежедневное пешее движение на большие расстояния – череда запретов и свалившихся невзгод в противовес угасанию обостряли чувство самосохранения. Никогда не сближался с людьми, жаловавшимися на скучность жизни, но цеплявшимися за неё, нарочно совершавших, может быть, незначительные, но вызывающие действия, имеющие окончательные трагические последствия. Но никогда не одобрял и фанатиков, пытающихся уложить жизнь в один поступок, увековечить себя. Их исковерканное нутро можно ли оправдать только трагическими жизненными обстоятельствами? Вспомнился квартхоз Супников, какой по Липиным словам, – замёрз ночью в сугробе. Бывает такой конец, внезапный, не узнанный, не прочитанный накануне. Не так с больными стариками. К их пути последнему, к необратимости, ты будто готов. А тут человек ни смирен, ни кроток, вспыльчив и спорщик большой, не вызывает жалости и бережности к душе своей. Сегодня спорит, вычитывает тебе, обиженно дуется, а назавтра испускает дух. Один. Не в окружении родных. Без соборования и последней исповеди. В таком конце заключена безжалостность ко всем: к ушедшему, к оставшимся. Не успел. Не успели. Впрочем, и сам он был безжалостен ко Христу.

На неделе Лавр наравне со всей музейной братией выполнял «снеговую повинность», выходил на дежурство по охране музейного здания, на распилку дров, на разгрузку угля. Ребенком его берегли ото всего. Кутали и нежили. Соблюдали, ограждали и защищали. Заставляли часто мыть руки. Ежедневно требовали полоскать горло, то и дело проверяли, не вспотел ли. Затыкали уши ватой, во избежание. Не разрешали откусывать мороженое, позволяя есть кофейной ложечкой. Долго хранили в комоде кружевное платье и чепец, в какие одевали его в младенчестве, словно девочку. И несмотря на пригляд матери, кормилицы, няни, отца, тёток и дядьёв за ним, младшим из Лантратовых, жизнь и тогда время от времени устраивала ему проверки, каверзы и ловушки – пополняла его «коллекцию происшествий». К чему готовили его родители? К идилличной, неомрачённой жизни, какой, в сущности, не бывает.

Теперь восстанавливается баланс: забраны точные приборы из рук и вложены в них примитивные инструменты – кирка, лом, лопата. Жизнь поставила в шеренгу землекопов, уравняла, указала место. Рядом с ним в шеренге боевые, дерзкие, фанатично предприимчивые – полуживые и весёлые, хвалили новый порядок, рулевой разворот, поднятие старухи-страны на дыбы, воспевали идеи единения и коллективизма. Маниакальные изобретатели бредили утопическими идеями о всеобщем равенстве и братстве, о коммунистическом союзе молодёжи где-нибудь в Тороро. Не опуская глаз на собственные латанные-перелатанные валенки, готовы терпеть изнуряющую боль в желудке, голодные обмороки, обмороженные пальцы, бессмысленные поручения и повальную, разлагающую умы и души ложь. Чего ради? От бессилия что-либо изменить? От привычки подчиняться? Из желания геройствовать? Из фанатизма? Или от пустоты души и неимения того нещечко, где должна залегать у человека вера в Высшие силы?

Будничное иезуитство, полуистина и чудовищные искажения не могли оставаться незамеченными даже фанатиками перемен. Но в присутствии весёлых невозможно заговаривать о здравом смысле, замысел общественной идеи перекрыл представления о совести, человеческом достоинстве единицы. Навязывалось всякое начинание донельзя