Сестры Мао - Гэвин Маккри

– Так скажи мне вот что, – произнес он, – если я останусь…

– Звучит так, будто ты собираешься выдвинуть ультиматум.

– Слушай, если я останусь, мы будем вместе? Ты обещаешь, что мы будем вместе как пара?

– Я не понимаю.

Он притянул к себе простыню, пока на его груди не образовалась масса складок. Их он обхватил руками – суррогат объятия. – Тебе нравится Санни?

– Альви, он сикх.

– И?

– И нет. Он мне не нравится.

– Так в твоем сердце есть только я?

– Да.

– Тогда мы должны пожениться.

Она не ожидала предложения, но не удивилась, что оно прозвучало именно сейчас. Это была своего рода месть, какую большинство пар обрушивают друг на друга. Если мы несчастливы, если мы не нравимся друг другу, если мы должны страдать оттого, что больше не одиноки, то, наверное, самое время пожениться.

– Ну?

– Я подумаю об этом.

– Это все равно что сказать «может быть». Ты ненавидишь «может быть».

– Ты не можешь вывалить это на меня и ждать немедленного ответа.

– Это слишком много? Господи. Да большинство мужчин…

– Мне по хуй, что сделало бы большинство мужчин.

– Я хотел сказать, что они приняли бы твой ответ за «нет».

– Большинство мужчин – сраные идиоты.

– Я сейчас и чувствую себя сраным идиотом.

Она приходила в ужас от свадеб, поздравлений и приветствий, вынужденных чувств, от необходимости стоять с бокалом в руке и застывшей улыбкой на лице.

– Это не может быть связано с церковью. Ничего католического.

– Конечно, нет.

– Ты это сейчас говоришь, а когда придет время, захочешь угодить своей семье.

– Нет, не буду. Мы сделаем это по-своему.

– Хорошо, мне просто нужно немного времени.

– Тебе не нужно время.

– Нужно!

– Хорошо. Сколько?

Она задумалась. Ее желание сдаться уступило место яростной решимости держаться за себя. Можно ли овладеть ею и остаться невредимой? Был ли когда-нибудь брак, не включающий обладания и превращения в предмет обладания? Возможно, у ее родителей, но закончился он так же, как и любой обычный брак, – теми же обвинениями, теми же упреками. Кто исключение?

– Я скажу тебе через несколько дней. Но пока не беспокой меня этим. Не приставай ко мне с расспросами. Это гарантированно заставит меня сказать «нет». Оставь меня в покое, забудь, что мы вообще об этом говорили, и я дам тебе знать, когда приму решение.

* * *

«Трибунал Син-Сун» – история о браке. В центре ее героиня Лисинь, крестьянская девушка родом из сычуаньской деревни, которая сбежала в Шанхай, спасаясь от жестокого отца. В Шанхае Лисинь становится танцовщицей, другими словами, высококлассной проституткой, в ночном клубе под названием «Сассунс Син-Сун Хаус». Там Лисинь знакомится с Джорджем, богатым женатым английским бизнесменом, который становится одним из ее постоянных клиентов. Когда Макс писал пьесу, он хотел встроить в нее много больших тем, и в этот момент, во время встречи Лисинь и Джорджа, пьеса взрывается: тут и кабаре, и пышность, и нищета, и убожество, и капитализм, и империализм, и насилие, и изнасилование, и западное высокомерие, и китайская гордость, и восстание рабочих, и Вторая мировая война, и гражданская война, и революционная война, и сельская коммуна Мао, и парад победы коммунистов, и, наконец, в финальной сцене в зале суда – возмездие. Но, в сущности, если разобрать пьесу по косточкам, убрать пение, танцы и драки, в ней ставится следующий вопрос: разведется ли Джордж со своей женой-англичанкой и попросит ли Лисинь выйти за него замуж? После трех часов размышлений о том, женится он или нет, в конце концов он это делает. Джордж женится на Лисинь, затем они вместе сочетаются браком с Революцией.

Ева играла молодую Лисинь – от ее детства в деревне до приезда в Шанхай. Роль требовала ее присутствия в большинстве сцен первого акта. В последний раз она появлялась на сцене в начале второго акта. Ее вступление в женский возраст отражала торжественная церемония, в ходе которой она передавала свою маску взрослой Лисинь (которую после отказа Алиссы от роли играл мужчина по имени Уильям).

До самого последнего прогона Еве не удавалось исполнить свой номер до конца, не поскользнувшись и не допустив неловкой заминки. Каждый раз после последней сцены она бросалась за кулисы и плакала навзрыд, понимая, что, несмотря на месяцы репетиций, так и не научилась действовать самостоятельно; на каждом шагу выступления ее, как младенца, несли на руках остальные члены труппы. Когда она забывала реплики, переигрывала, играла, как статист, или занимала неправильное положение, другие актеры подстраховывали ее, подтягивали, не давали упасть. Каждый делал все возможное, чтобы помочь ей. Мать – больше, чем кто-либо другой. Казалось, Алисса – настоящая актриса среди обычных любителей – всегда поблизости и готова вмешаться. Куда бы Ева ни поворачивала голову она везде замечала костюм матери, ее парик судьи и алую мантию. Она слышала тихие указания, которые давала ей мать, проходя мимо. Взяв на себя оставленные Евой пустоты, мать брала ответственность за ее недостатки. Одним лишь взглядом мать убеждала Еву делать более крупные и красивые жесты. В конце каждой репетиции она передавала ей короткие записки, в которых говорилось: «Тише!» или «Сильнее!» (в зависимости от ситуации); или же в них могли содержаться рекомендации послушать какую-то джазовую композицию или прочитать определенное стихотворение. Иногда она просто обнимала Еву, целовала ее и шептала на ухо: «Ты делаешь все, что можешь, дорогая, и это все, что ты можешь сделать».

Но Ева все равно каждый раз плакала. Было очевидно: она не готова к роли. Шансов на то, что она приготовится к премьере или какому-то последующему показу, тоже не было. Ей недоставало таланта матери. У нее совершенно точно не было никакого таланта. Такова была неприятная истина; эту истину отец от нее не стал скрывать.

– Ты не подходишь на роль. Ты точно не сможешь подготовиться к премьере.

Эти слова он сказал перед всеми. И даже в этом была ее вина. Она требовала от отца строгости. Ей нужно было, чтобы он ее дрессировал, заставлял вести себя так, как считал правильным, потому что она очень часто ошибалась. Как директор, ее отец руководствовался скорее тем, чего не хотел, чем тем, чего хотел. Он не говорил ей: сделай это. Вместо этого он говорил: не делай этого. И наказывал ее, когда она упорствовала. Понять этот метод было несложно, Ева была камнем, о который он ломал зубы, и не приходилось жаловаться на плохое обращение, потому что винила она только