Далекий край. Первое открытие - Николай Павлович Задорнов

– Штабс-капитана я сам повезу!

– С богом, ребята! – молвил старый атаман.

Зазвенели бубенцы, кошевки тронулись. Конные поскакали провожать. Облако снега окутало отъезжавших.

– Алешеньку увезли-и! – вытянув шею, завопила Бердышиха.

– Ай-ай! Гляди, как баба убивается! – толковали бабы-казачки.

– Че, под арест?

– Ох, не знаем еще! Налетел, как ястреб, и схватил!

– Однако по головке не погладят!

– Худа не будет, – уверенно сказал Скобельцын.

– Ух, и бравенький! – вспоминали девки офицера, возвратившись в избу и рассаживаясь на лавках.

Аргунские девки, сами крепкие, широкоплечие, скуластые, были в восторге от тонкого и стройного офицера.

– Мальчонка еще, а уже такой важный офицер! И в большом чине. Старше нашего атамана.

– Вот бесстыжие! Отца увезли – им хоть бы что!

– Им бы волю дать, они бы поймали этого кульера и всем бы селом насмерть зализали, – заметил атаман.

– А че раньше времени реветь! – возражала матери Ольга. – Тятю, может, за наградой повезли.

– Да за что? Какие у него геройства? Что через границу проник? Два года, на срам людям, в тайге таскался, нас забыл? Шкуру с него сдерут в Иркутске за это… Они один другого хлеще с Маркешкой. Шляются на Амур, – может, это контрабандой назовут.

– Че же ты, маменька! – вспыхнула дочь. Ольга расплакалась. – Какой же контрабандой, когда они туда на зверей охотиться ходят. На бабкину заимку…

– А меня че-то не призвали?! – сокрушался Маркешка Хабаров. – Что такое? Уж на кого подумать, не знаю. Алешка же с Карпом ничего не знают, рассказать не могут. Никто не был там, где я.

Глава восемнадцатая

Дорога в Иркутск

Над широкими полосами тайги золотятся купола Посольского монастыря. Леса расступились, открылся заснеженный торосистый Байкал, ушедший в глубокую темь. Слева, за морем, хребты громоздятся в облака. Голубые пики поднялись зубчатой стеной в розовой утренней мгле и стоят, словно выколотые изо льда.

– Море трескается, ехать ли, барин? – робели ямщики на Посольском станке[92].

– Ехать живо! – отвечал Корсаков.

Забайкальские мохнатые кони, легко прыгая через глубокие трещины, помчались ледяной степью. Сани грохотали, пролетая над пропастями и ударяясь о кромку льда.

– А почему монастырь зовется Посольским? – спросил Алексей у ямщика-бурята.

– Не знаем…

– Как – не знаем? А зачем ваши буряты здесь русских послов убили?

– А че же? – оборачиваясь, весело ухмыльнулся бурят.

Там, где снег снесло ветром, во льду, под полозьями саней, видны были тонкие белые круги, похожие на лотосы с монгольских шелковых икон. Словно кружась друг над другом, они тонули в глубокой толще прозрачного льда.

– Как по воздуху летишь, – заметил Алексей. – Дядя рассказывал: по Байкалу едешь в лодке – видны скалы под водой. Первый раз он думал: что такое? «Смотрю, – говорит, – там отвесы, а под ними – черно. Глубины, однако, не верста ли? А видно далеко – саженей на десять…» – Алексей помолчал. – По мутной воде кто привык ездить, с непривычки боязно.

Он с большим любопытством рассматривал все вокруг и, казалось, позабыл свое положение.

Целый день переваливали Байкал. На середине его отдыхали в уже брошенной избе с железной печью, построенной прямо на льду, покормили коней.

Хребты плыли навстречу кошевкам, росли над снежным полем, становясь все круче и синей, охватывая озеро полукругом. Леса щетиной расползались по ним, подбираясь с разных сторон к торчавшим скалам и отступая от голых гребней. Тайга рассыпалась, синела по склонам, ссыпалась в долины, набилась в жирные белые складки волнистых гор, густела дочерна по ущельям. В горах открылся пролом. Солнце рассекло хребты пополам, ударило в глаза. Тени от гор потекли по морским льдам. Синие кони бежали по синим снегам.

– Вон Ангара, – показал Карп.

Пришлось забирать вправо, к берегу, держать на село. Дальше Ангара открыта. Вода как синька с прозеленью. Кошевка помчалась по камням и песку. Залязгали полозья.

У подножья крутых черных скал, на станке, ждали коней и заночевали. Чуть свет ямщики-буряты привели своих низкорослых лошаденок. Над головами от утесистых вершин леса валились в беспорядке. Склоны над скалами были усеяны буревалом.

– Сегодня в Иркутске будем, – с тяжелым вздохом молвил Карп, усаживаясь в кошевку.

Старик осунулся и ссутулился.

Кошевка помчалась по берегу. Посредине реки, там, где вырвалась она между двух утесов из моря, торчала, проткнувши лед и как бы не пуская его вниз, черная скала – Шаманский Камень.

Быстрая река вставала поздно, несла лед, ломала, громоздила его на острова, заливала сверху, и снова вода намерзала, так что казалось – как шли по бурным порогам, так и застыли вмиг ангарские волны.

Сопки, отойдя от Байкала, становились все ниже. Исчезли скаты и обрывы. Повсюду виднелись пологие склоны в снегу. На берегу кое-где виднелись квадраты протаявших пашен. Их становилось все больше. Чувствовалось, что близятся жилые места.

Завиднелась русская деревня.

– Какая деревня? Не Иркутск ли?

– Малая Разводная, – ответил ямщик.

По долине и по склонам холмов сплошь пошла пашня. Алешка щелкал языком от восторга:

– Пашни-то… Росчисти-то… Гляди, так и распластали бок у сопки, как карася.

Пашни, отделенные друг от друга узкими полосами леса, тянулись ввысь…

В Малой Разводной, у бревенчатой избы с потускневшим орлом на столбе и с надписью «Почтовый станок», снова меняли коней, и крестьянский паренек повез путников дальше.

Мимо кошевок плыли дома сибиряков. Груды навоза по всей улице поднялись вровень с бревенчатыми заборами, и в ворота видно было, что дворы сплошь в навозе. Это понравилось Алешке.

– Скота много!

Через двадцать верст, под Большой Разводной, в роще увидели казаки загородные дома богачей. У кухонь на березах стаями каркали вороны, и на голых ветках, как мохнатые шапки, висели вороньи гнезда. Навстречу попался обоз цыган.

Алексей Бердышов давно не бывал в Иркутске.

«Вот она, Русь-то!» – с гордостью и волнением думал Алексей и чувствовал себя в этот миг отторгнутым, заброшенным в каменную щель на Шилке, далеким, но верным сыном этой же земли. Он вспомнил безлюдный Амур, тысячи верст, пройденные пешком, с лямкой от бечевы, с лодкой за плечами, тысячи верст прибрежных песков, без людского следа, завалы колодника на Бурее величиной с добрую колокольню, дремучие леса, мари, пройденные верхом на олене, медведей в дуплах с медом, росомаху, утащившую голову сохатого, которого Алексей убил и разрубил на части, низовья Амура, широкие, как море, соболиную охоту на амурских дедовских землях…

– Гляди… – сказал Карп.

Из-за холмов поднимался город – море деревянных крыш.

Вокруг церквей виднелись стены.

– Кремль! – кивнул Алешка.

– Вот она где, Русь-то!

Старик соскочил с розвальней и зашагал, хлопая себя рукавицами по бокам, радостно наблюдая близившуюся сибирскую столицу.

* * *

В Иркутске казаков поместили в казарму. На другой день их позвали в присутствие. Офицеры снимали с них допрос о поездках на Амур.

Писцы заносили их ответы на бумагу. Дня не хватило на рассказы.

Наутро казаки явились пораньше и, ожидая начальника, расположились в прокуренном темном коридоре на полу, как в таежном балагане.

Приехал Корсаков, он велел рассказать про контрабандную торговлю, про дружбу и знакомство с китайцами, которым маньчжуры запрещали знаться с русскими.

– Что нам, батюшка, за это? – спрашивал Карп, но ответа не дождался.

Офицер с большим любопытством спрашивал про Амур и про реку Шунгал. Алексей рассказывал про свое путешествие. Он уже знал, что двадцатилетний штабс-капитан Михаил Семенович Корсаков, доставивший казаков и снимавший допрос с них, был близкий родственник самого губернатора. Отпуская казаков, предупредил, что будет еще допрос.

На третий день, после полудня, он заехал в казарму и повез обоих Бердышовых через город.

Кошевка остановилась на берегу Ангары, около двухэтажного дома с колоннадой и с лепным орлом на фронтоне. Сад из стриженых черных деревьев крыльями стлался от дома по обе стороны вдоль набережной.

– Куда привезли? – тихо спросил Карп.

– Дом губернатора, – печально ответил Алексей.

Шагая к подъезду, он глянул в сад и, невольно вспомнив такой же черный лес в низовьях Буреи, подумал, что уж больше там не бывать.

Глава девятнадцатая

Муравьев

В приемной губернатора мебель красного дерева, ковры, хрустальная люстра, на столиках, отделанных медью, фарфоровые вазы. Важные чиновники и офицеры, старые и молодые,