Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

вдвоём посреди заснеженного леса, где деревья в инее походили на страусиные султаны гусарских киверов. За спиной давно отгремел одинокий трамвай, далеко впереди тащилась нагруженная телега. А рядом, вокруг, белая тишина, редкий момент передышки большого города.

– Нна салотопленный прёт.

– Вряд ли. Встал завод.

– Осенью работал, когда тты меня от «гудзонов» отбил. Со свиными ттушами ехали…

– Помню. Ты знаешь, в «снеговой борьбе» есть одна добродетель: работа даёт очищение. Столько в последнее время ненависти и отвращения накопилось. Боюсь, не справиться.

– Тты прежде нне был замечен в человеконенавистничестве.

– Меня коробит от них. Они весёлые, понимаешь, Евс?

– Видеть весёлых врагов нневыносимо.

– Даже не в том дело. Весело уничтожают, понимаешь? Им нравится, понимаешь? Весело и нравится! Убивают всё: книгу, икону, родину, человека.

– Ттут твоя правда. Хорошую книгу невозможно купить! Неделю выбивал ордер в Наркомпросе на ппособие по черенкованию. От Аптекарского огорода, не в личном ппорядке. Выбил. Так в книжной лавке и на сскладе одни брошюры про Ленина и от Ленина.

– Не купил?

– Ккупил. У уличного тторговца, в киоске старьёвщика. Без всяких ордеров. Букинисты удивительным образом нне задушены. А ббиблиотеки частные закрыты, ччастично изъяты.

– Да, по черенкованию и в моей не найти. Не помог бы. Как твой Уткин?

– Ггонял в Голутвин, к монахам за лавровым листом. Ззато избежал опроса.

– Анкетный лист? У нас тоже. Поголовно. И мне, видно, не отвертеться, доберутся и до подвала.

– А что тты ппереживаешь? Пиши «лояльно отношусь к советской власти». Я б сам ттак написал, да обошлось.

– Так залгаться можно и до коммуниста. Вот Павел предлагает.

– Ккоммивояжёр? В коммунисты? А ты ему?

– Сказал, как есть: не могу – я верующий, православный.

– А он?

– Говорит, на собрании скажи, мол, атеист, не убудет.

– А тты?

– Я не могу неверующим быть. Даже пять минут.

– А ему ззачем?

– Говорит, устал маклачить. Сможет из коммивояжёров перейти в инспектора, полномочия получить на охрану коллекции и архивов.

– Вверишь?

– Он производит впечатление культурного человека, интересующегося искусством, неглупого, делового. Но временами я его не могу разобрать Или даже так скажу: не чувствую. В глаза гляжу, а там нет ничего. Пустота.

– Дделовые, энергичные ттеперь призваны властью.

– Павел говорит, вступишь, многие вопросы разрешатся сами собой. И ордер на валенки получишь. На топливо. На бельё. И на обслуживание в продуктовой лавке.

– Дда, ддров раздобыть хорошо бы… Мы тоже не жируем. Отец от лазарета пполучает. А в Аптекарском не дают.

– А мне бы валенки. Размер, видишь ли, редкий – сорок шестой. Эти сносились почти. Эх, где новые достать?

– Ккалоши и вовсе – состояние нынче. Так, может, за валенками в ккомунисты?

– Как Липа наша говорит: к чёрту в пасть – как бы чёрту не пропасть!

– Бберегись, Лаврик. Анкеты в ЧеКа ссдают. Ррусская жизнь.

– Столько раз в четырнадцатом, в пятнадцатом у вас на «четвергах» об том говорили. Русская жизнь теперь за нас принялась, грызёт.

– Ззаконы пишут трусы. А про ккоммунистов лучше ппрямо не отвечай. Уклоняйся. Тяни время. Мне большевизм тоже социально ппротивен.

– Не социально, Котька. Абсолютистски и всецело противен. По сути.

– Шшаг у тебя широкий. Упрел я. Ты заметил, социализма ищут несовершеннейшие типы?

Телега впереди пропала из виду, дорога упёрлась в мост через «железку». Перешли рельсы. Свернули к пакгаузам, наискосок. Мимо проскрипела дрезина с двумя рабочими. У пакгаузов ни души, мазут давно выскребли, охранять нечего. За всю дорогу два встречных пешехода, смотрящих под ноги.

– Ммолчит Полиелейный?

– Молчит. И больно его молчание. А всё же смолчит, так уцелеет.

– Вот и ты, как колокол. Ммолчи пока.

– И страх есть, и боязнь есть, но и совесть жива-живёхонька. Ничего не кончилось, Коська.

– Ты всегда был сслишком честен.

– Не бывает слишком честных. А ты всегда слыл самым бесшабашным из нас. Как же теперь, осторожничаешь?

– Нне знаю. Нет, вру, знаю. Как тты думаешь, имеет ли пправо существовать любовь во времена революций, во времена горя?

– Ты полюбил?

– Полюбил.

– Она знает?

– Знает. А тты любишь?

– Люблю.

– Она знает?

– Нет.

– Ттебе проще. Вы одной веры. А моя нниконианка, к тому же артистка! Ккак считаешь, ппоговорить с о. Антонием?

– Непременно поговори. Хочешь, вместе сходим. И слушай, разве любовь выбирает времена? Не нам знать времена и сроки. Мы воображаем многие чудеса, но даже не дотягиваемся до настоящего Замысла. Жизнь преподносит что-то невероятно причудливее. Знаю одно, ничего не кончается. Всё на своих местах.

У Гравве долго не отворяли.

Звонок оборван.

У входа мусор. Настойчиво стучали в двери. Вокруг ни души. Двор в сугробах, как после раскопки окопов и брошенных брустверов.

– И ничего мне не проще. Я ей открыться не могу.

– Ппочему?

– Потому! Сам позвал жить в доме. И тут нате вам: я Вас люблю. Какой у неё выбор? Уходить или в мою комнату переселяться?

– Вздор!

– Не вздор. Скажу ей про любовь, а услышится, что попало.

Внутри квартиры стукнула дверь, приблизились шаркающие шаги. За пришедшими наблюдали в почтовую прорезь. И тут же слабый голос:

– А… Костик? Сейчас, сейчас.

Шаги прошаркали обратно и снова вернулись.

– Не ушли?… Входите, молодые люди. Не боитесь дома городского сумасшедшего?

– Доброго здравия, Лев Семёныч. Ппоклон от папы.

Часовщик тёмным захламлённым коридором провёл гостей в небольшое помещение непонятного назначения: всё забито часами, настенными, каминными, напольными, хронометрами, хронографами. Поражал диссонанс между полами, мебелью и коллекцией. Полы жутко запущены, мебель заляпана, скомкано постельное бельё на диванчике, при том ни пылинки на часах. Часовщик запустил молодых людей вперёд, сам выглянул в коридор и плотно прикрыл дверь.

– В следующий раз попрошу заходить с «чёрного хода». Мне оставлены две комнаты, а контора занята «уплотнителями». Бывший водовоз проживает с парализованной старухой. Он главным входом пользуются. Всего водовоз, всего водовоз. Не краском, не комиссар, виглер меня задери! Люди мирные, уживаемся.

– Лев Семёныч, слышал, у Вас кколлекцию экспроприировали… А тут…

– Разве здесь коллекция, Костик? Не смешите меня, дитё. Лучшее забрали. Кое-что припрятал. А кое-что натаскал из чужого и брошенного. Вот кончатся большевики, выйдут Цивилёвы и Капошанские из «Бутырки», а я им часики их, пожалуйте, в лучшем виде. Даже подновил. Вот такая анкерная вилка. Но имею ощущение, что и эти остатки отберут. Вам не знаком мир московских помоек, молодой человек?

Гравве обращался к Лавру, по черепашьи выдвигая и задирая голову из обтёртого френча, как из панциря. При том, казалось, старое, согбенное его тело уходило под широкие подплечники, и на поверхности оставалась крошечная голова с курчавой шевелюрой. Как беспомощный старомодный старикан со стрекозиными глазами находит себе место в каннибальской эпохе,