Крушение - Виктор Серж

Анжела проглотила комок, подступивший к горлу. «Морис и правда погиб?» — «Восемь или девять шансов из десяти, — ответил Ортига. — Решай, Анхелита». Голос его прозвучал тепло и нежно. «Лоран», — произнесла она очень тихо, глядя в пустоту, и сама удивилась, услышав себя. Большая ласковая рука Лорана не дрогнула, но потеплела. Его лицо прояснилось. Он с таким значением посмотрел в глаза девушки, что она будто ощутила толчок. «Нельзя начинать жить в такие времена», — сказал Ортига, имея в виду то невыразимое, что ощутили все трое. И Анжела вновь услышала свой голос:

— Всегда нужно начинать, всегда нужно продолжать, всегда будет…

Она не знала, почему говорит так. Но догадалась, как много значения в ее неясных словах.

— Хватит… Отпустите меня… Пошли пить кофе.

Все вновь стало просто и понятно, как будто ничего важного не было сказано.

Ортига отправился за новой охапкой хвороста для очага. Лоран и Анжела возвратились на кухню. Хильда увлекла Анжелу к огню. «Помоги мне немного… Да что это с тобой? Ты словно грезишь наяву… Передай-ка мне чайник». Склонившись друг к другу, два старика, Ардатов и Шаррас, разговаривали. Шаррас обследует окрестности тюрьмы, Ардатов переговорит с американцами… Лоран увидел книгу, валявшуюся на столе среди крошек хлеба, ему понравилось название — «Воля к власти». Только такая воля и спасает. Он раскрыл книгу наугад и прочитал:

«Мы страстно стремимся к другому, к тому, что существует вне нас, как жаждут пищи. Порою это плоды, которые созрели как будто специально для нас. Разве мы должны всегда испытывать лишь эгоизм разбойника или вора! Почему не эгоизм садовника? Удовольствие заботиться о другом, как заботятся о саде!

Длительная любовь возможна, и даже счастливая, ибо мы никогда не перестанем завладевать, покорять другое человеческое существо. В нем непрестанно раскрываются новые глубины, неисследованные уголки души, и бесконечная жажда любви распространяется и на эти области. Но любовь прекращается, как только мы чувствуем пределы другого существа…»[212]

Лоран прервал доктора Ардатова:

— Что это за книга, доктор?

— Философия. Ницше, немецкий автор.

Слово «немецкий» вызвало в памяти Лорана лишь смертоносные пике «юнкерсов», несущихся с небес на обезумевшую толпу, их жуткий вой, стрекот их пулеметов. (Он потом обернулся к товарищу, лежавшему ничком рядом с ним, тот дергался в конвульсиях. «Люро, эй, Люро! Тебя зацепило?» И маленький нормандец, такой шутник, ответил жалобно: «В яйца… И в сердце… Смывайся…» Он уже не дышал.)

— Они писали хорошие вещи.

— У них, как и повсюду, — ответил Ардатов, — одни люди мыслят, другие убивают… И те, кто убивают, когда берут верх, начинают затыкать рты тем, кто мыслят…

Лоран произнес про себя (лишь губы его шевелились): «Это так. Я человек, который убивает. Мыслить я никогда не умел». И злобно оскалил зубы.

— Но большинство людей, — продолжал Ардатов, — не созданы для того, чтобы убивать или мыслить. Они просто созданы для жизни. Они предпочли бы мыслить, если бы им оставили выбор. Но выбора у них нет.

— Просто для жизни, но выбора нет… Это верно, доктор, у нас у всех петля на шее.

— У всех.

Шаррас вмешался, сначала негромко, затем все более увлекаясь:

— Пей свой кофе, Лоран, и оставь философию в покое. Мы войны не хотели. Нас не спрашивали. И эти несчастные муд… простые немцы, хотели воевать не больше нас. Бели бы мы могли изменить мир, он бы быстро очистился. Я прошел одну войну, ты другую, но, клянусь тебе, мы неповинны. Неповинны, черт побери! И говорю тебе: чтобы покончить с войной, я снова готов сражаться, и совесть моя останется чиста, что бы я ни делал! Когда ты несешь всякий вздор, Лоран, мне хочется обругать тебя как следует. Слишком много ты о себе думаешь. Хватит ломать себе башку. Ни к чему это. Смотри прямо вперед.

Лоран улыбался.

— Ты прав, лесоруб. Ты прав, угольщик. Чистая правда. Не надо мне заглядывать в книги, а то совсем голову потеряю.

…Хильда расспрашивала Анжелу: «Кто-то из них признался тебе в любви?» Анжела обожгла кончики пальцев, вороша в очаге горящие угли, на которые можно смотреть бесконечно. «Нет». Огонь озарял снизу ее лоб, увенчанный трепещущей темной короной взбитых волос. «Не знаю только, кто из них едва мне это не сказал…» Хильда также обожгла себе пальцы, поправляя раскаленные чугунные диски над очагом. Лицо ее разгладилось, утратило обычную сосредоточенность. «Вот ты и приблизилась к настоящему пламени, Анжела».

Несколько недель спустя Мориц Зильбер был приговорен к восемнадцати месяцам тюрьмы: провал вместо Эквадора. В записной книжке в кожаном переплете Гаден вел учет «клиентам», получившим свое. Он вписал туда: «Зильберштейн, он же Сильвер, Мориц, еврей» под № 67. В прекрасном настроении Гаден бродил вокруг кафе на набережной, которые неосмотрительно посещали иностранные беженцы без документов. Он выслеживал молодого художника, сутулого и до времени постаревшего, который, оставаясь один, рисовал в своем блокноте лица женщин, возникающие из древесных стволов, вытянутые, обрамленные похожими на дым волосами и с кристаллами вместо глаз. «Чокнутый или нет, а ты попался, голубчик. Готов». В тот вечер художника окружала компания, и Гаден отложил удовольствие на завтра. Устал, да и в горле пересохло, пора баиньки, Сюльпис.

На улице клубился густой туман. Из него железным кружевом выступали одна за другой решетки окон. Закрытые двери казались глухими плитами. Каблуки скользили по влажному тротуару. Сдвинув на ухо берет, подняв ворот пальто, перетянутого кожаным ремнем, к которому крепилась кобура револьвера, Гаден шел, расправив плечи, стиснув челюсти, временами покашливая и ни о чем не думая. «Сварю себе липового чаю…» Пока чай будет остывать на ночном столике, Гаден почитает «Гренгуар». Внезапно ему пришла в голову мысль о возможном повышении по службе. Туман сгущался и стал похож на мутное зеркало, отражавшее фигуру Гадена. Впереди показался силуэт человека, странным образом похожего на него, который легким шагом шел ему навстречу. Гаден зевнул; силуэт другого легионера был уже в трех шагах. Досадно было бы сейчас повстречать коллегу, Шоссе или Лиска. «Вот те на, месье Гаден!» — воскликнул силуэт, голос был незнаком.

— Э-э, — протянул в сомнении Гаден, — я вас не…

Молниеносный удар в челюсть загнал слова ему в горло, дыхание перехватило, колени подкосились. Гаден вытаращил глаза, скорее удивившись, чем испугавшись. Перекошенный силуэт занес над ним очень длинную руку, которую продолжало что-то черное, изогнутое, гибкое, шевелящееся. Хлыст обрушился на лицо Гадена точно между глаз, рука потянулась к револьверу, мысль о чашке чаю на столике унеслась в туман, и мир навсегда погас для него, без испуга и боли.