Крушение - Виктор Серж

видимость бесстрастия, с виду походившего на слабость, но в действительности за этим крылось столь сильное напряжение нервов, что порой он внезапно пробуждался среди ночи. Если он и побледнел, то едва заметно. Если не улыбнулся, то это не имело значения. Если удивился, то не выказал удивления. Он просто сказал:

— Вы меня совсем не знаете, а оскорбляете.

— Убирайтесь ко всем чертям!

— Я уважаю вашу щепетильность, месье Никодеми, — сказал Васкес, — но здесь, должно быть, недоразумение-Вилли, пойдем в китайский ресторан.

На улице, перед грязным деревянным поваром Васкес изобразил простодушное изумление:

— В чем дело, Вилли?

— Я сам ничего не понимаю, — ответил Вилли, разыгрывая такое же простодушие. — Пират принимает меня за другого.

— За другого? — лукаво переспросил Васкес.

В эту минуту Вилли понял, что никакого недоразумения нет. Но отступать нельзя. В Тулузе или Перпиньяне его бы обнаружили; да и визы придут сюда. И что они могут знать? Во всяком случае, стоит рискнуть.

— Понимаешь, Игнасио, на этого торговца похлебкой мне глубоко наплевать. Но если товарищи будут испытывать малейшее сомнение насчет меня…

— Испытывать малейшее сомнение… — весело повторил Васкес. — Хороший у тебя французский, Вилли. Только если уж возникает сомнение, оно никак не малейшее. В наши дни подозрения тяжки, как баржа, под завязку груженная арахисом.

Вилли заикнулся было о суде чести.

— О, чести, это чересчур, — подытожил Васкес. — Но если ты настаиваешь…

Хильда вспомнила Вилли, она видела его в валенсийской тюрьме, где он иногда присутствовал на допросах. Итальянские добровольцы утверждали, что встречали его в тюрьме для бойцов интербригад, где ждали казни без суда и следствия; но они отказались давать формальные показания и ограничились заявлением, что как-нибудь сами сведут с ним счеты — не личные. «Мы сможем делать что-то серьезное лишь тогда, — добавили они, — когда интеллигентам запретят создавать комиссии и вырабатывать резолюции…» Но даже так их свидетельство показалось весомым, однако больше ничего обнаружить не удалось и распутать клубок оказалось непросто. Курт Зеелиг задействовал весь свой аналитический ум и скрупулезными рассуждениями довел товарищей до белого каления: «Есть возможное, допустимое, вероятное, доказанное, минимально доказанное, предположительное. Мы не судьи, а следовательно, я не приму никаких фальшивых доводов, даже убедительных на первый взгляд…» То, что Вилли Барта на самом деле зовут по-другому, совершенно естественно. Того, что он работал в тюрьмах, организованных его партией, недостаточно для обвинения, пока никто не уличил его в участии в пытках или фабрикации ложных показаний. После его исключения из партии все это в прошлом, он не заслуживает ни особого доверия, ни остракизма: «Есть тысячи таких, как он, которые из преданности партии брались за грязные дела и которых однажды из нее исключат; что принимать в расчет, грязные дела или преданность?» Мы должны все, как тонущие, держаться за одну спасительную веревку, и это не значит, что обязательно надо испытывать друг к другу теплые чувства.

Следственная комиссия все же возникла сама собой, правда, с одобрения пяти десятков товарищей; в нее вошли Курт Зеелиг, Семен Ардатов, Туллио Гаэтани, Якоб Кааден, приехавший из Сета, и Васкес с совещательным голосом. Они собрались в одно воскресное утро в деревянном домике на берегу променада Карниз, угнездившемся между скал в пятнадцати метрах над клокочущими пенными волнами.

Хибара принадлежала одному итальянскому торговцу, который считался фашистом и был на хорошем счету у полиции, Легиона, итальянских офицеров «и прочих сволочей», как он говорил. «Так что здесь безопасно». Мистраль налетал с моря ураганными порывами, поднимая такие фонтаны брызг, что они усыпали обрывками водорослей крытую рифленым железом кровлю домишка, дождем обрушивались на дорогу, облепляли мокрой пеленой стекла проезжающих трамваев.

Комиссия расположилась в нелепой гостиной в неаполитанском стиле, украшенной видами Везувия в рамках из ракушек, за круглым столом, в обитых зеленым бархатом креслах. На столе торговец месье Гатти оставил для «политического собрания» две бутылки кьянти, но рюмок не нашлось, и благородное вино пришлось разливать в чашки и консервную банку. Ардатов, самый старший по возрасту, отказался председательствовать, так как терпеть не мог такого рода обязанности, и их взял на себя Курт Зеелиг, который успел соскучиться по руководящей работе. Вилли Барт предпочел бы сесть спиной к окну, чтобы его лицо оставалось в тени — но Зеелиг специально предложил ему кресло напротив усеянных брызгами стекол, за которыми бушевало холодное море. Покажи-ка нам личико, дружок. Ардатов в своей короткой тужурке походил на врача, которому предстоит скучная консультация. Гаэтани, повеселевший от доброго вина, оживился и с трудом сдерживался, чтобы не пуститься в разговоры. Поблескивая пенсне под высоким лбом, Зеелиг со своим красно-золотистым галстуком напоминал фигурку ученого из кукольного театра; он хранил участливое молчание. Якоб Кааден был сама твердость, от подбородка до корней волос, от непроницаемого взгляда до кончиков ногтей. Васкес придал себе сдержанно-сердечный вид. А удлиненное, розовато-бледное, гладко выбритое лицо Вилли Барта было совершенно спокойно. В глубине души он слегка презирал этих людей, путаников, эклектичных доктринеров, мелких буржуа, застрявших на обочине истории, врагов партии, тех, о ком Бакунин (один из них) сказал бы, что они могут принести пользу — невеликую — до революции, но после нее их следует сразу же обезвредить. Однако с тех пор, как он узнал их ближе, у него зародилась симпатия к ним, за которую он корил себя, ибо так и начинается разложение. Он потерял связь с Бонифацием, что делало его уязвимее, но одновременно с раздражением осознал, что чувствует облегчение. Что стоит на кону на этом круглом столе? Быть может, его жизнь, судьба. Если его раскроют, Васкес — или другие Васкесы — способны, пожалуй, его убить. Но никто на свете не может знать того, что никто и не должен знать: Бонифаций не выдаст. Смелый, привыкший противостоять явным и тайным опасностям, Вилли Барт напустил на себя скучающий и уверенный вид.

Ардатов решил, что ожидание заставит его поволноваться. И завел разговор о другом, спросил у Каадена, подтвердилось ли самоубийство Карела-Черняка.

— Море ничего не подтвердит, — ответил Кааден мрачно. — Рыбаки говорят, что оно порой выбрасывает останки за десять километров оттуда, через три-пять недель, в зависимости от непогоды. Тела, застрявшие в подводных скалах, объедают рачки… Я нашел его носки, я сам ему их дал, так что сомнений нет. Странная идея снять только носки, чтобы искупаться. Он был совершенно деморализован… Ни капельки не марксист.

— Он чувствовал себя совсем одиноким, — возразил Ардатов.

— Я сделал для него все что мог, но он был так слаб, что ненавидел меня… Жандармы конфисковали его бумаги, черновики стихов, ничего серьезного. Они решили,