Крушение - Виктор Серж

— Мир праху его, — Васкес невесело усмехнулся. — Кто еще будет кьянти?

— Жаль, — пробормотал Курт Зеелиг, — через неделю пришла американская виза для него. Пропала виза. Ладно, не будем об этом. Открываю заседание. Вилли Барт, что вы делали в Испании? Мы не просим вас принести присягу, вы имеете право лгать. Комиссия собрала достаточно информации.

Вилли Барт кротко ответил: «В политике ложь иногда полезна, но сегодня я в ней не нуждаюсь». И тут разразилась гроза. Туллио Гаэтани, со стуком поставив чашку на стол, воскликнул: «Мы проводим политику правды!» «В политике важнее эффективность», — возразил Вилли. Бородка Курта Зеелига недовольно дернулась. Хватит, хватит, отвечайте.

Вилли Барт спокойно и сдержанно принялся перечислять названия боев, батальонов, аэродромов, тюрем, рек, за которые тоже шли бои, монастырей, которые служили тюрьмами, рассказал о своей работе в качестве связного интербригады, комиссара батальона, политического инструктора, раненного в голову в бою за Университетский городок, раненного второй раз в безуспешном бою за Брунете, посланного в Париж по поручению интендантства, прикрепленного к контрразведке в Альбасете, отправленного этой службой в Таррагону, переводчика при генерале Диего… «А кем был этот генерал Диего? Вам известно?» — «Никто так никогда и не узнал… Может, венгром… Или югославом». Его повествование прерывали краткие вопросы, поставленные с угрожающей осведомленностью: «Вы проводили обыски в Мадриде?» — «Да, четыре раза, у трех фалангистов и одного левого социалиста». Барт отвечал живо, как будто не раздумывая. «Вы служили в почтовой цензуре?» — «Да, двенадцать дней, в секретном отделе. Я перехватил одно ваше письмо, товарищ Зеелиг, по аграрному вопросу…» Он доходчиво объяснил, что делал в монастыре Святой Урсулы, — составлял отчеты о делах, связанных с военными операциями. Но на имени одного итальянца запнулся — как раз в тот момент, когда уверенность стала возвращаться к нему. «Этот свидетель, — заметил Туллио Гаэтани, блефуя, — согласился дать показания в следующее воскресенье».

— Не вижу смысла, — медленно произнес Вилли Барт. Что-то оборвалось в нем, бледные щеки залил румянец, в невыразительных глазах вспыхнула тревога. Подняться, уйти, никто, вероятно, не остановит его. А потом исчезнуть, немедленно, пока не произошло непоправимое? Между ним и пятью остальными точно встала ледяная стена. За окном шумело и пенилось море.

— Ах, вот в чем суть дела…

Все увидели, что на нем новенький синий галстук в белый горошек, чистая рубашка, бежевый пиджак свеже-выглажен, что у него манеры служащего универсального магазина, что его руки, сложенные на коленях, слишком большие и мускулистые. Он распрямился, твердо, печально.

— Сентиментальные вы люди.

Курт Зеелиг легонько постучал по столу кончиком своего председательского карандаша.

— Вилли Барт, прошу вас воздержаться от любых замечаний в адрес членов комиссии. Продолжайте, вам слово.

Анемичный парень, одетый как служащий универсального магазина, улыбался, но без иронии, без добродушия, без иллюзий. Нечасто можно увидеть такую улыбку — бледную улыбку человека, с которого сдирают кожу.

— Да, мне несколько раз приходилось быть палачом — это вас задевает?

Напряженный профиль Васкеса, казалось, был прочерчен углем, голос прозвучал угрожающе: «Que dice? Fue verdugo?»[213] Зеелиг выдохнул: «Тихо!»

— Verdugo, si, companero Vasquez[214]. Почему бы и нет? Кто-то же должен им быть. Если никто из вас им не был, значит, другие сделали эту работу за вас. Теоретики, трибуны, организаторы, штабисты делают свое дело, но есть много вещей, которые они оставляют другим. Я признаю необходимость такого иерархического разделения труда. Приговоры вынесли люди более сведущие, чем я, мне следовало им доверять. Старые активисты, интеллектуалы, как вы. Но у них не имелось ни времени, ни, быть может, желания самим нажать на курок… Они были головой, я — руками. Я проводил в жизнь (и эти слова прозвучали для остальных жестокой иронией) приказы партии. Все, что делается ради партии, как я думал, — правильно, хорошо, полезно и должно быть сделано. Нужно было расстреливать фашистских агентов. Вы так не считаете?

Ардатов спросил:

— Вы вызвались добровольно?

— Я не знаю, что это значит. Я всегда добровольно подчинялся дисциплине. Что надо — то надо.

Ардатов спросил еще:

— Вы испытывали удовлетворение от своей работы?

Зеелиг вмешался: «Вопрос чисто психологического порядка. Можете не отвечать».

— Почему же? — ответил Вилли Барт. — Поставить человека и стенке и убить физически тяжело. Так тяжело, что это мешает хорошо прицелиться, даже с близкого расстояния. Но уничтожение врага приносит удовлетворение. Удовлетворение от того, что выполнил трудную задачу и избавил от нее остальных, которые могут принести пользу по-другому.

Якоб Кааден: «Вы казнили наших?»

— Не думаю. Но, если бы мне приказали, я бы это сделал. Мы ликвидировали агентов врага. Не мне было судить.

Зеелиг: «И у вас ни разу не возникло сомнений?»

— Я мог сомневаться, но не должен был.

— А теперь у вас есть сомнения насчет того, что вы видели и совершали?

Настал момент солгать без колебаний. Вилли Барт ответил: «Да».

Убедившись, что вопросов больше нет, Зеелиг предложил ему пройти в сопровождении Васкеса в кабинку для переодевания. Шаткая дверца открывалась навстречу морю и ветру, внутри было мокро и пахло соленой пеной. Опершись на верхнюю кромку двери, два человека молча смотрели, как пенные гребни волн обрушиваются на берег. Их лица орошала пахнущая йодом водяная пыль.

В гостиной Зеелиг сказал: «Думаю, мы ничего из него больше не вытянем и не узнаем». Кааден сделал решительный жест рукой: «Кровавый негодяй, способный на что угодно». Туллио Гаэтани пожевал губами, его худое лицо словно постарело, резко обозначились морщины: «Если бы все было так просто… Юридически…» Зеелиг прервал его: «Он не внушает мне ни малейшего доверия. Но юридически, как вы говорите, товарищ Гаэтани, никаких убедительных доказательств против него нет». «В таких случаях никогда не бывает убедительных доказательств!» — воскликнул Кааден. Зеелиг: «Он дал исчерпывающие объяснения, его аргументация неопровержима. Юридически ни чувства, ни догадки не должны учитываться». «Справедливо, — заметил Гаэтани. — И мы не можем позволить себе проявить несправедливость». «Дерьмо!» — бросил Кааден. «Комиссия этого не слышала, — Зеелиг улыбнулся краешком губ. — Вы что думаете, Ардатов?»

— Мы накануне важных событий. Настанет время, и нам встретится много таких людей. И еще худшие, они протянут нам руку, и мы не сможем ее оттолкнуть… Наша эпоха — эпоха братоубийства во мраке. Толпа без ориентиров не разбирается в революциях, контрреволюциях, человечности, бесчеловечности, правде, обмане… Она уже не ведает, что она такое. Ее затянуло в конвейер, до самой души… Если этот парень такой, каким кажется, я думаю, что комиссия может только оправдать его, по крайней мере,