Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

А вот они себе уж таковую выбрали, пытаясь ставить ту повыше "Тёмненькой"! Но я бы этого ни в жизнь не допустила.

"Теперь послушай ты, – промолвила я твёрдо. – Коль назовёте вы одну малышку Агриппиной, самым ужасным именем, какое только есть на свете, я назову другую Доминикой и позже прослежу, чтобы моя семья преподнесла ей в точности такие же подарки, какие вы решите сделать этой".

В смятении Алексей развёл руками. Доминика, в честь цыганки? Чтобы так назвали дочь с его фамилией? Немыслимо! Лишь через его хладный труп!

Рассвирепев, он вышел, чтоб всех позвать назад, и с матерью они вновь стали бушевать и угрожать. Меня ж задело, что заняла их сторону Мамуся.

"Зачем давать прелестной девочке такое имя? – мягко начала она. – Это только навредит и усложнит ей жизнь. И ты, разумеется, была б последней, кто так бы с нею поступил. А как насчёт имени бедной старой мамы: Марина? Ей разве не подходит?"

Она смотрела столь просительно, что я тут же согласилась. Но если у меня не будет Доминики, то не должно быть и Агриппины. В результате у меня поднялась температура, и Анна Семёновна велела всем покинуть спальню.

В конце концов был найден компромисс: назвать Мариной (Марой) "Тёмненькую", а "Светленькую" – Александрой, и сокращенно называть её Алекой, в честь Алексея.

Так их и покрестили – Мариной и Александрой, на чём всё и затихло.

Крестины проходили "на дне морском", в нашей аквамариново-коралловой гостиной, и при этом, согласно русской традиции, не разрешавшей присутствовать на них родителям, мы с Алексеем остались вдвоём на веранде: я – на диване, одетая в новое кружевное чайное платье, а он – рядом со мной на стуле, – и мы оба выглядели, наверное, как на снятой в ателье старомодной фотографии.

Но через стеклянную дверь мы могли всё видеть и слышать. По такому случаю из центра помещения была убрана мебель, и вместо неё перед маленьким, заменявшим алтарь столиком с размещёнными там золотой иконой, золотым крестом и Евангелием в серебряном позолоченном переплёте с эмалевыми медальонами по четырём углам и ещё одним, крупнее, в середине, установили большую серебряную чашу.

Когда священник и дьякон полковой церкви, облачённые в сверкавшие одеяния, заняли свои места у импровизированного алтаря с купелью, а "духовные родители" младенцев, очень важные крёстные отцы и матери (в данном случае их было две пары), к ним придвинулись, внутрь торжественно внесли двойню. Первой шла Няня, полная значительности и достоинства, в своём праздничном сером шёлковом платье, неся спящую Марину на большой плоской украшенной кружевами атласной подушке, а за ней следовала старая Фрося с лежавшей на такой же подложке Александрой. Подойдя к крёстным родителям, те низко поклонились. Затем началась церемония.

В углу комнаты стоял полковой хор, который, стараясь приглушать громкость звука, как можно тише пел слова традиционного молебна: "Во Христа крестистеся", – в то время как батюшка трижды окунал каждого младенца в тёплую воду купели, ловко прикрывая их крошечные личики своей ладонью, одновременно зажимая им рты и носы и засовывая большой палец и мизинец в их уши, дабы вода никуда не попала. И все шесть раз два звонких голоска возмущённо взвизгнули, дабы показать, что они думали об этом издевательстве.

Когда церемония завершилась, ко мне поднесли новоиспечённых маленьких христианок, чтоб я поцеловала их и благословила, а затем унесли обратно в их детские, в то время как с подносов раздали гостям шампанское, и те с бокалами в руках подошли поздравить нас, родителей. Пирожные и конфеты подавались в изобилии, и все их наелись с удовольствием.

На крестины мне вручили множество подарков, которые я должна была передать малышкам позже, когда б те повзрослели. Однако до того момента они были моими, и мне следовало ими пользоваться.

Папуся с Мамусей подарили мне колье из крупных квадратных аквамаринов, что были обрамлены мелкими бриллиантами, – как они объявили, в тон моей гостиной; а Алексей с его матерью дополнили комплект аквамариновыми диадемой и серьгами, а также большой квадратной брошью. Когда благодарила Алексея, я не могла отделаться от мысли, что тот однажды заложит и эти камни; затем, устыдившись такого подозрения, поцеловала его даже горячее, чем обычно.

Беги, пока не слишком поздно

Крошки расцветали, и я тоже. Никогда ещё я не чувствовала себя столь здоровой и сильной, как после их рождения, и очень скоро полностью встала на ноги, с нетерпением жаждая окунуться в жизнь, которая внезапно обещала стать крайне насыщенной.

Пусть мне и не разрешалось самой давать грудь Маре и Алеке, поскольку у каждой из них имелось по своей дебелой и полнокровной кормилице-крестьянке ("Нельзя портить фигуру, вскармливая малышек", – объяснили мне), я проводила всё своё время, наблюдая, как старшая нянечка за ними ухаживала, и мечтала, чтобы мне дали это делать самостоятельно. Но, Боже правый, нет, я не должна была вмешиваться, чтоб её не обидеть. Кроме того, разве не являлась она, пятидесятилетняя женщина, несомненно, более опытной и трудоспособной, чем я в свои восемнадцать, совершенно несведущая в том, как заботиться о детях?

"Но я могу научиться, ведь учатся другие мамы", – протестовала я, но мне снова говорили, что этого "просто нельзя".

Поэтому я часами сидела меж двух колыбелей в качестве зрителя, не смея произнести ни слова из страха обидеть это внушительного вида, накрахмаленное и неприятное создание, управлявшее здесь железной рукой.

Если ж я начинала дочуркам петь, она неодобрительно бросала: "О, пожалуйста, Ваше Сиятельство, не надо. Они могут к пению привыкнуть, а это действительно очень плохо".

Или:

"Я умоляю Вас колыбели не качать … вокруг них не танцевать … тут не стоять, так как это может вызвать у них косоглазие … и, конечно же, не болтать перед их глазами браслетом".

Всё, что я ни пыталась делать, было ошибочным, и вскоре я стала её бояться и даже ненавидеть. Её настоятельно рекомендовала Агриппина Ивановна, в сущности потребовавшая, чтобы мы её наняли, и теперь поддерживавшая её во всём. Я отчаянно желала от неё избавиться, заменив моей старой Няней и молоденькой детской горничной ей в помощь. Но Алексей и слышать об этом не хотел, опасаясь разозлить свою мать. В то время он снова был по уши в долгах, так как играл не слишком удачно, и больше, чем когда-либо, нуждался в её расположении, неизменно приносившем столь приятные