Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

Сидя там одна и тихо плача, я услышала шуршание портьеры, а затем увидела, как за ней промелькнул белый накрахмаленный передник. Значит, нянечка подслушивала … Что ж, без сомнений, Агриппину Ивановну сегодня же вечером собирались обо всём проинформировать. Ну, а почему бы и нет? В конце концов, я поступила достойно!

Назавтра я узнала, что Гриша взял отпуск, а чуть позже было объявлено о его помолвке с моей кузиной Бэй.

Каждое воскресенье нянечке полагалось полдня выходных, и именно в тот день после обеда она отправилась в Санкт-Петербург.

Агриппина Ивановна, хотя и собиралась уезжать к себе в поместье, всё ещё находилась в городе, и я была уверена, что нянечка спешила сообщить ей о том, что видела и, возможно, слышала.

И я оказалась права, поскольку тем же вечером женщина вернулась с особенным, удовлетворённым выражением на самодовольном лице и поведением, которое по отношению ко мне было чуть более почтительно-дерзким, чем обычно. На ней была золотая цепочка для часов, которую я раньше не видела, и когда я ею восхитилась и спросила, откуда та взялась, она, кивая головой, ответила, что Их Сиятельство княгиня Агриппина Ивановна великодушно и любезно подарила ей ту сегодня, когда она заезжала на минутку к ней домой, чтобы засвидетельствовать своё почтение.

Днём позже Агриппина Ивановна, сделав звонок Алексею, позвала его в город на ужин, и тот уехал, даже не предложив мне присоединиться. Когда же он вернулся, я уже спала, однако он меня разбудил и, стоя у моей кровати, свирепо таращился на меня сверху вниз. Как водится, он был изрядно пьян.

"Что это я слышу? – со злостью спросил он. – Похоже, всё Красное только и твердит о том, что ты с Гришей Кануссиным флиртуешь – или у вас уже роман?"

Я села в постели и откинула волосы с глаз.

"И ты разбудил меня лишь для того, чтоб оскорбить? – возмущённо спросила я. – Ведь это тебе твоя мать донесла?"

"Будь добра, не вмешивай в это маму. Я не скажу тебе, где услышал, однако об этом трещат по всему лагерю, а я, конечно же, узнаю́ обо всём последним! Но поверь мне, девочка моя, я этого не потерплю. Я не собираюсь становиться посмешищем для всего полка … обманутым мужем, 'рогоносцем', кокю́ …"

Дрожа от гнева, покинув кровать и набросив халат, я встала перед ним лицом к лицу.

"Послушай, Алексей, – начала я, стараясь контролировать свой голос и сказанное ('Семь раз отмерь – один раз отрежь', – гласит древняя мудрая русская пословица). – Между мной и Гришей ничего нет, совершенно ничего! Слышишь меня? Даю честное слово! – и, повернувшись к иконам, я осенила себя крестным знамением, дабы показать, что действительно говорю чистую правду. – Да, мы с ним старые друзья, и когда-то давно я была в него влюблена, но теперь всё в прошлом. И, разумеется, он был добр ко мне, когда день за днём ты оставлял меня одну. Но что дурного в том, чтоб открыто видеться с ним на приёмах и в различных общественных местах?"

"Он целовал тебя – люди видели, как он это делал", – мрачно пробурчал Алексей.

("Люди! Эта проклятая нянечка! – в ярости подумала я. – Ладно, я с ней разберусь! Она никогда меня не забудет").

"Да, он поцеловал меня единожды, на прощание, в этом самом доме, в моей гостиной, перед помолвкой с моей собственной кузиной Бэй. Есть ли в этом что-то предосудительное?" – спросила я, всё ещё сдерживая свой гнев и взвешивая каждое слово.

"Помолвлен с Бэй? Когда? Я об этом не слышал". Он выглядел удивлённым, но явно почувствовал облегчение и, перестав сверлить меня взглядом, протянул руку, будто хотел взять мою.

"Не понимаю, как ты мог об этом не слышать, – парировала я, пряча руки за спину. – Ведь все это знают. Если бы ты больше времени проводил дома или ходил со мной на приёмы, то тоже бы наверняка услышал".

С минуту он стоял молча, потом вдруг глуповато улыбнулся.

"Прости меня, Тамара, я вёл себя как дурень, – сказал он, теперь уже пребывая в отличном расположении духа. – Но я был расстроен … Подобные сплетни, знаешь ли … а также избыток вина".

"Хорошо, – с нетерпением отмахнулась я, стремясь поскорее добраться до источника всех бед – интриганки наверху. – Иди спать, и мы поговорим об этом завтра".

"Мы больше не будем об этом говорить, – весело воскликнул он. – Я был неправ, и я всё исправлю, обещаю тебе".

И тут меня осенила счастливая мысль.

"Что ж, отличное предложение! – воскликнула я. – Ты выполнишь мою самую первую просьбу, с которой я обращусь к тебе завтра утром?"

"Конечно, выполню, честное слово", – ответил тот, целуя мне руку, и, вполне этим удовлетворившись, я понаблюдала, как он, пошатываясь, направился в свою комнату и рухнул на раскладушку.

Через несколько минут, услышав его храп, я поняла, что мне уже ничто не способно помешать. И быстро побежала наверх.

Детская была погружена во тьму, если не считать мерцавшей пред иконами лампады. Нянечка, лёжа на спине, тоже похрапывала.

"Бедные мои, вам приходится слушать эти ужасные звуки! – прошептала я, склоняясь над двумя колыбельками. – Но подождите, ваша Мамочка всё устроит, просто дайте мне минутку".

Резко подойдя к ложу нянечки, я её встряхнула.

"Э, что, что? В чём дело?" – глупо пробормотала та, всё ещё находясь в полусне.

"Я скажу вам, в чём дело! – яростно прошептала я. – Сию же секунду выметайтесь из кровати и из моего дома, слышите? И уходите тихо, иначе я прикажу вас вышвырнуть!"

Окончательно проснувшись, она вперила в меня дерзкий взгляд.

"Даже не подумаю, – прошипела она в ответ. – Оставьте меня в покое, здесь я главная".

"Вы хотите сказать, что были главной, – парировала я, – но вы ей больше не являетесь. Давайте, вставайте, одевайтесь и немедленно уходите. Я отправлю ваши вещи завтра, а сейчас вон, понятно?"

"Но почему, почему?" – отчаянно брызгала она слюной.

"Вы знаете почему, так же как и я. Вы знаете, что сделали, и я нахожу излишним что-либо объяснять".

"А, так маленькой княгине не нравится, когда её ловят за поцелуем", – насмешливо бросила она, но прежде чем успела сказать ещё хоть слово, я отвесила ей звонкую пощёчину и, вытащив из кровати на пол, швырнула в неё одеждой, которая была аккуратно сложена на стуле рядом. Полная и мягкотелая, она не могла сравниться со мной, восемнадцатилетней, в смысле отменной физической формы, и, несомненно, это осознав, стала быстро одеваться, злобно бормоча