Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко

В сентябре 1923 года Александр Иванович получил коммунистический привет из Москвы. В Париж приехал Николай Семенович Клестов-Ангарский, старый большевик, сотрудник Моссовета, в то время редактор литературно-художественного сборника «Недра», и привез письмо от Марии Карловны. Ее муж 16 июля 1923 года был назначен советским полпредом в Италии, и чета Иорданских прибыла в Рим по случаю заключения договора о сотрудничестве (то есть о признании Италией СССР де-юре) с Бенито Муссолини. Смелый шаг: предыдущий полпред Вацлав Боровский был убит в Лозанне белогвардейцем.

Сказать, что русская эмиграция ненавидела советских пол- и торгпредов, — это ничего не сказать. Александр Иванович снова ловил на себе косые взгляды, но ему, похоже, было уже все равно. С Клестовым он встречался открыто, тем более что хорошо его знал: некогда тот руководил альманахами «Земля» в «Московском книгоиздательстве». Мария Карловна среди прочего писала:

«Теперь, дорогой Сашенька, вот что: каковы мысли твои и чувства о возвращении в Россию? Я уверена в том, что не подведу тебя и ни перед кем не скомпрометирую. Я прямо и откровенно спрашиваю тебя, что ты по этому поводу думаешь, потому что вряд ли эмигрантское существование может тебя удовлетворять. Эта жизнь пауков в банке с ссорами, сплетнями и интригами не для тебя, и длится уже слишком долго. Ты не пишешь давно. <...>

Я не имею решительно никаких полномочий ни от кого относительно каких бы то ни было переговоров с тобой о твоем возвращении в Россию. Пишу я тебе сама, по своему непосредственному чувству и желанию без чьего бы то ни было ведома. Но если то, что я пишу тебе, находит в тебе отзвук, то я могу частным образом навести справки, возможно ли твое возвращение. Я вполне верю тебе в том, что ты не станешь распространяться ни с кем о моем письме, так же как и я со своей стороны, конечно, никого не посвящу в нашу переписку».

Трудно сказать, откровенна ли была Мария Карловна. Возможно, прямых указаний Москвы и не было, но косвенных не могло не быть. Именно в то время велась активная кампания по возвращению литераторов из эмиграции^[70*]. В СССР уехал, к примеру, Алексей Толстой. В потоке хулы, обрушившейся ему вослед, был и купринский голос. По воспоминаниям, поначалу он ругался: «Уехать, как Толстой, чтобы получать “крестишки иль местечки”, — это позор». А потом вдруг задумчиво прибавил: «...но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле». Думаем, Александр Иванович говорил это искренне, учитывая и то, что все парижские годы он жил со страшным предсказанием Манухина: «и года не проживет».

Конечно, не стоит во всем искать политику; Мария Карловна могла просто жалеть бывшего мужа, которого хорошо знала. Вряд ли случайна ее фраза в письме: «Ты не пишешь давно». Однако отчет о встрече с Куприным Клестов прислал не ей, а Иорданскому, и в нем уделил внимание работе Куприна в «Русской газете», то есть вопросу политическому:

«Дорогой Николай Иванович!

Куприна я видел, все передал ему, что просила Мария Карловна. Он очень тронут. Выглядит неплохо, даже отмолодел. Елизавета Морицевна тоже неплохо выглядит. Нуждаются они очень. В Россию он не прочь ехать, но спрашивает, не расстреляют ли? В газете Алексинского он пишет и заявляет, что для него никогда не было вопроса в том, где писать; будет, говорит, писать даже на заборах, если надо высказаться.