Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

вниз, влево, вправо, наискось, так, что по их многочисленным ходам текут токи, составляющие жизнь человечества, сегодня отнимающие у одних и дающие другим одномоментно, меняясь завтра на прямо противоположное. Треснула кора спокойной жизни, какою прежде человеки роптали и оставались недовольны. Довольствуйтесь теперь, самонадеянные, новою жизнью. И ты – поп, какой не предостерёг, какой мало к Господу привёл – довольствуйся.

Встал иерей сегодня, как обычно, затемно.

Мальчика проверил – спит сладко. Блаженно молился в келье своей, замечая краем глаза, как подсвечивается небо, как идёт торжественная замена пространства мрака пространством зари, как пробиваются и нарастают звуки в доме клира. Знал распорядок служб на день: после заутрени ждал двоих на исповедь перед завтрашним причастием. После третьего часу о требах договариваться придут. Далее нужно о дровах для храма позаботиться, о свечах, и муке, о вине, как иначе исполнять таинства. Записку подать народец заходит, а печь истопить бывает некому. После всех тягот, вечером успеть бы почитать иосифовскую «Кормчую» или «Апостол», окунуться в мир древний, иногда не благостный, но не изуверский, не унижающий. Шли мысли и о мальчике, что ему Бог отмерил? Светлым промельком вспоминалась Лиленька. Так и не узнает сынок своей матери, семьи своей. Лиленька, конечно, неспроста просила отпеть её в слободском храме. Знала, ребёночка Роман не бросит. Тут и надежда, тут и каверза. Извечная женская каверза: всю жизнь смотри на мальчонку и помни, он мог быть твоим сыном, чернец.

При натренированности и привычке мысли, наползающие без спросу, противоречащие, перебивающие друг друга, отошли сами собой, и остался в безмолвии комнаты один жар молитвы. Потом и день надвинулся, с требами, исповедями, растопкой печи, распоряжениями по хозяйству. Теперь вот сумерки нависают, первые минуты на отход дня. Междочасие.

Дом Буфетовых издалека теплился окнами. Шум города сюда не достаёт. Да и город притих по сравнению с прошлым вольным житьём. Роман Антонович неторопливо прошёл в двери сеней. Постучался. Не ответили. Решился войти и сразу лицом к лицу с дьяконом и столкнулся.

Перекрестился. Встал за порог.

– Мир дому.

– С миром принимаем.

– Что ж дверей не запираете?

– Вот так гость! А моя-то на пленэрах. Ну, мы сами на стол соберём… К соседке на минуточку. И с час нету.

– Вот и я на минуточку.

Посмеялись.

– Проходи, Роман Антонович.

Иерей вступил от порога в горницу, снова перекрестясь на образ, уселся напротив «красного угла».

– Не у вас ли Толик мой?

– С детишками играет. Лавр им целый птичник смастерил: и гусей, и цыплят, и петуха.

– Лантратов-младший?

– Он самый.

– Тихая душа.

– На таких дело держится.

– На таких ли? Теплый… А делу горячие требуются.

– Не во всяком деле горячность решает. В наше время и уход в сторону есть деяние.

– Да, время лавров. Каждому своё пережить: когда венок лавровый терновым становится. Но ухода нынче мало.

– Чаю?

– Благодарствуйте, но откажусь. Поговорить пришёл, Алёша.

Хозяин прикрыл двери в комнату поплотнее. Уселся за стол под образа. Сколько времени не слыхал от иерея, чтоб так назвал – Алёша.

– И хорошо, что моей-то нет. Никак, помешала бы.

– Сегодня ночью жарко молился. Странное атмосферное предчувствие. Тревожность грызёт. Будто беда надвигается, что-то находит и вот-вот случится.

– Знать бы.

– Да, знать бы.

– О храме болеешь, Роман?

– Объединяться надо, а народ разбредается. Всё о суетном хлопочут. В разум не возьмут, ведь молитва им больше даст: и хлеб насущный, и облегчение.

– Вроде идёт народ-то. Наши все при нас. На Крещение вон сколь нахлынуло. Даже с Рогожки прибыли образ древний встречать.

– Верно. Набралось, аж душа зашлась. Так служилось мне трепетно! Истосковался я по такой-то службе, с полным храмом. Спаси Христос Лантратову за образ древний. Знаешь, как говорят, на всякую работу должны быть чистые руки. Обошлось у него? Не притесняли?

– Обошлось, поди. Но он и промолчит, не скажет.

– И Вашутина-процентника благодари за лошадь, доставил икону-то. Мук и дум много, не поспеть самому.

– Всё сделано давно.

– Храм наш прежде домовая молельня, со временем приходским сделался. Нынче, боюсь, опять без прихода останется, сызнова домовым станет, заглохнет. По будням читает один причт, никто из мирян читать не приходит. Отвращают народ от Бога.

– Отвращают.

– Запустили змия обновленческого. Сочувствия требуют новому церковному течению. А несочувствующих – в разор. Бритых приведут, нецерковных, на наши места.

– Мы-то несочувствующие. Непоминающие. Раскольные. Нам так и так распинаться. Так и так пострадать.

– Распнёмся, а «Интернационал» распевать на литургии не дам.

– До сих пор Бог миловал.

– Эх, Алексей, опасное грядет. Как никогда чувствую присутствие Божие, промысел Его охранительный. Но если вдруг со мной…

– …Да ты что…Роман Антонович, и слушать не стану…

Иерей тихо повторил, без пущей важности, но голосом подчиняя собеседника прислушаться.

– Если случится что со мной, службы по чину веди сам, помощников себе воспитал. Расписание богослужений составлено наперёд.

– Сделаю.

– Если паству разгонят, продолжайте служить одному причту, клирошанам, сродникам.

– Сделаю.

– Если будут возвращаться заблудшие от живоцерковников, из единоверцев, принимайте через миропомазание, не отвергай.

– Сделаю.

– Если придут с воззваниями против Тихона, ихнего Патриарха, ничего не подписывайте. Хоть не дружны мы, а достойно держится в новом расколе.

– Сделаю, сделаю.

– Если совсем худо станет, дома служи. И Всенощную и обедницу. Суточный круг блюди. Семьёй пойте.

– Сделаем.

– Если уж со мной какое нехорошее дело, не оставьте Толика моего. Пристрой в семью нашей веры или при себе держи.

– Сделаем.

– Если отчаянье накатит, за пятисотницу держитесь, в сей твердыне – великая тайна для всякого верующего.

– Всё исполню. Ты, Роман, как завещание пишешь?

– Распоряжения надо загодя давать. Не пригодятся, и ладно.

– Гляди, отец, говорил ты, до Пасхи бы дожить, а вот и Паска скоро. Пост идёт. День – минус. Ночь – минус. Седмица за седмицей пролетят и Праздник Праздников встретим.

– Может, потому и жив, раз Господь не завершил со мною Своих испытаний. Ждёт: взропщу али скажу: «Да будет воля Твоя». Да, живуч человек, за землю до последнего хватается. Сам я вот о вечной жизни давно размышляю, а иду по тропинке, глядь, булавочка валяется, хвать, и в карман – пригодится.

Приближались детские голоса и топот ножек ребячьих, задорных, безгорестных. В комнату вбежали два мальчика – одногодки и девочка постарше. Толик к плечу иерея прижался, ища ласки. Роман Антонович едва по макушке провёл. Младшие из буфетовских, мальчик и девочка, пугливо остановились в сторонке, увидев гостя.

– Дядюшка, за мной ты? Можно ещё чуточку?

– Домой идём, родной. Оденься.

Толик за кафтанчиком убежал вместе с сотоварищами.

– Помяни меня, владыко святый, – протодиакон голову склонил.

– Да помянет тя Господь