Король холопов - Юзеф Игнаций Крашевский

отрицаю! Я горжусь этим! Левко плюнул и отступил на несколько шагов. Он сделал над собой усилие, чтобы сдержать себя и не произнести тут же проклятие. Девушка гордо и спокойно смотрела на него. Отойдя на несколько шагов, еврей бросился в кресло и закрыл руками лицо. Он оплакивал унижение и позор своей крови, но ни слова не произнес.

Эсфирь приблизилась к нему.

— Левко, успокойтесь, — промолвила она, — если в этом и есть позор, то он падает на меня одну, но я осталась верной дочерью Израиля; вы меня оторвать от него не можете, ибо вам пришлось бы опасаться его мести. Не плюйте на женщину, которая, быть может, облагодетельствует весь наш народ! Левко молчал, продолжая сидеть в том же положении. Наконец, он превозмог себя, открыл лицо и встал.

— Не стану тебя проклинать, — произнес он, — пусть Бог нам будет судьей! Ты держишь в своих руках сердце короля. Не бросай же его. Ни одна женщина не умела до сих пор привязать его к себе, не упускай его, удержи навсегда. Этим ты только заслужишь наше прощение.

— Прощение? — гордо повторила девушка. — Вы должны меня благодарить, а не прощать.

Левко опустил голову, как бы побежденный. Строгое выражение лица, с которым он явился сюда, мало-помалу пропадало. Он все больше превращался в еврея, считающего барыши от принесенной жертвы.

Эсфирь следила за этой переменой, как будто заранее была в ней уверена.

— Король тебя любит, — медленно начал Левко, — делать нечего, если оно так случилось. Кто знает? Быть может, это твое назначение. Сделай же так, чтобы он тебя горячо любил, будь для него всем, пусть он найдет в тебе то, что искал всю жизнь! Если он тебя бросит…

— Не бросит меня, — прервала Эсфирь. — Те, которых он брал и скоро покидал, не любили его так, как я. Он знает, что мое сердце принадлежит ему. Те любили его ради почета, богатства, власти, а я люблю в нем человека, а не монарха; но как король и владыка, он станет милостивым и для всего моего народа!

Левко слушал, наклонив голову. Он чувствовал, что стоящая перед ним женщина овладела сердцем короля не только благодаря своей красоте, но и уму, который проглядывался во всех ее словах.

Что же еще мог он сказать? Накинув плащ он уже собирался уходить, но Эсфирь его задержала.

— Левко! — сказала она. — Наши хотели придти ко мне, но я перед всеми закрыла дверь и тебя лишь одного впустила. Ты человек умный. Защити меня перед ними; скажи им, чтобы они меня не проклинали и не отталкивали от себя, чтобы напрасно не старались удалить меня от короля. Не принуждайте меня разорвать те нити, которые меня соединяют с вами. И не заставляйте меня уйти от вас.

Левко лишь кивнул головой, как будто ему трудно было выговорить слово, и молча вышел. Очутившись на улице, он остановился в колебании, не зная куда пойти: к своим или к Вержинеку. Сначала он отправился к краковскому раввину.

Вержинек, постоянно занятый торговыми и городскими делами, прождал его до вечера. Когда Левко вошел, он по его изменившемуся сморщенному лицу сразу догадался, что слухи оказались верными. Он не стал расспрашивать и ждал. Левко трудно было произнести слово, которого он все еще стыдился. Они долго так просидели, лишь изредка обмениваясь короткими замечаниями о посторонних вещах, мало их интересовавших; один ждал вопроса, другой хотел услышать весть, но сам не спрашивал, не желая задеть больное место своего собеседника.

Они грустно смотрели друг на друга. Наконец, Левко поднял руку, ударил ею о другую и при этом вздохнул.

— Значит правда? — почти шепотом спросил Вержинек.

Еврей только кивнул головой.

— Если это так, — произнес хозяин дома, — то берегитесь препятствовать королю, вы его этим только восстановите против себя. Не предпринимайте ничего, не ропщите. И вы заслужите его расположение.

— Только, ради Бога, не невольте меня идти к нему ни сегодня, ни завтра, — отозвался Левко, — он по моему лицу догадался бы о скорби и о том горе, которое он причинил мне. А разве мы можем ему препятствовать? Можем ли негодовать? Мы? Которые за причиненные нам срам, за наше поношение, должны низко кланяться ему и быть благодарными.

Горькая улыбка искривила его лицо.

— Свершилось, делать нечего!

На другой день утром к Вержинеку пришел Сухвильк, который из всего, что слышал в королевском дворце, заключил, что эти прискорбные слухи были на чем-то основаны. Опечаленный, он пришел услышать подтверждение.

— Так правда то, что говорят? — спросил ксендз Ян.

Вержинек был подготовлен к подобного рода вопросу.

— Правда или неправда, — ответил он, — нам, верным слугам короля, непристойно знать то, что он от нас скрывает. Пока король мне не скажет: выплати из имеющихся у тебя арендных денег такую-то сумму Эсфири, пока он ее не признает, до тех пор я ничего не вижу и ни о чем не знаю.

— Но я-то не могу притворяться и делать вид, что ни о чем не знаю, — возразил ксендз Сухвильк. — На меня и так нападают, что я на все сквозь пальцы смотрю, что же скажут теперь, если я буду молчать?

— Вы можете ответить, что не считаете себя вправе допытываться у короля, — произнес Вержинек.

— Нет! — воскликнул Сухвильк, — пускай он на меня рассердится, я не боюсь, я должен сказать ему то, что велит мне моя совесть!

— И все это ни к чему не послужит, — рассмеялся краковский советник, — он только упрямее станет. Хуже всего — преувеличивать опасность и из мухи делать слона.

— Так по-вашему, это пустяки! — с негодованием воскликнул Сухвильк. — Кто знает, какое влияние эта женщина может иметь на него? Говорят, что у нее совсем не женский ум.

— Про нее ничего плохого не говорят, — тихо сказал Вержинек.

— Вы его защищаете? — спросил ксендз Ян.

— Не стану его осуждать, — ответил советник.

Оба замолчали. Вержинек старался любезностью и хорошим приемом умилостивить нахмуренного прелата, но тот вскоре попрощался с ним, заметно недовольный и озабоченный.

Вечером король ужинал в обществе своих самых близких людей. Рядом с ним сидел ксендз Сухвильк и Вацлав из Тенчина; в числе гостей был и владелец Мельштина.

Король был в хорошем расположении духа, и редко случалось видеть его таким веселым и счастливым, как в этот день; он подстрекал других к веселью, и казалось, он хотел, чтобы и другие разделили его радость. Заметив озабоченное, странно суровое выражение лица