Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

эти соседи, в ближайших домах, видных ей из окна, было темно, там явно никого не было. Вот ведь влипла! Обернулась на Сеню. Тот лежал, раскинувшись на полу в какой-то преувеличенно отчаянной позе, разбросав руки и ноги, как в прыжке. С расшибленного о косяк лба стекала, раздваиваясь вокруг глаза, струйка крови. Инна наклонилась, достала платок, стерла кровь и при этом впервые заметила, какой Сеня, в сущности, красивый. Они были так давно знакомы, что она не обращала на его внешность никакого внимания, привыкла к ней, а тут вдруг увидела свежими глазами и осознала внезапно, что он ведь и правда может умереть, чертов идиот, вот будет обидно! Наклонилась ниже, приложила ухо к груди, прислушалась – вроде дышит, но как-то слабо, нужно торопиться.

На улице была сырая мартовская темнота, такая безлюдная и чужая, что Инне сделалось жутко. Она миновала несколько наглухо запертых домов с черными окнами, и улица вывела ее на край поля, за которым виднелась придавленная тучами тусклая полоса, оставшаяся от заката. На ее фоне дрожали на ветру в бескрайней темной пустоте голые кусты и редкие далекие деревья. Вид этого поля, неизвестно зачем раскинувшегося насколько хватало глаз, заставил ее почувствовать такое одиночество, какого она не испытывала никогда в жизни. У Вадима была семья, у Сени была она, и только у нее никого не было! И даже Сеня, всегда, по крайней мере, бывший рядом, на которого она всегда могла положиться, теперь лежал на полу чужого дома и собирался умирать!

 Наконец попался дом с голубым мерцающим светом в окне, очевидно, там смотрели телевизор. Не найдя в темноте звонка, Инна долго стучала во дверь, но никто не отпирал, видимо, телевизор работал громко и ее не слышали. Пришлось обойти дом и постучаться в окно. Занавеска отодвинулась, за стеклом возникло неясное лицо, Инна не поняла даже, мужское или женское, но через минуту ей открыл заспанный старик в кальсонах. Пока Инна рассказывала ему, что случилось, он глядел на нее, морщась и удивленно моргая. Похоже, он спал под включенный на полную громкость телевизор и спросонья услышанный Иннин рассказ не доходил до него. А может, он просто ее не слышал, потому что за спиной у него раздавались оглушительные телевизионные голоса, Инне было их не перекричать. Все-таки он пригласил ее внутрь, а там ей навстречу вышла пожилая женщина с более осмысленным лицом, она даже догадалась убавить звук. Обрадованная этим, Инна вновь начала рассказывать о наглотавшемся феназепама друге, замечая в чертах женщины признаки понимания, удивления и даже сочувствия, но когда дело дошло до просьбы позвонить в скорую, потому что у Инны сломался мобильный, та сокрушенно вздохнула:

– Что ты, отсюда ты никуда не дозвонишься, эти игрушки, – она кивнула на мобильник, – никогда у нас не работали. Раньше был один телефон на всю деревню, на фонаре висел, но уже года два как сломался. Мы тут сами себе и скорая, и больница, и похоронная контора. Сами себя лечим, сами себя хороним. Идем, я тебя к Серафиме сведу, она скажет, что делать. Серафима Никитична знает.

Женщина быстро оделась, накинула платок и шагнула впереди Инны в ночь.

– Эта Серафима Никитична – она по каким болезням врач? – спросила Инна.

– По всем болезням.

– Как это? Разве такие врачи бывают?

– У нас бывают. У вас в городах, может, и нет, а у нас пожалуйста.

– Знахарка, что ли? – догадалась Инна.

– Можно и так сказать. Только мы нашей Серафиме больше, чем вашим городским врачам, доверяем. У нее и мать здесь лечила, и матери мать. Мы ее, считай, всю жизнь знаем. Что можно сделать, она сделает. А если ничего не поделаешь, то и скорая не поможет.

Серафима Никитична жила в дальнем конце деревни, минут через пятнадцать подошли к ее двухэтажному каменному дому со сплошным забором почти в человеческий рост – похоже, знахарское ремесло было прибыльным. Одно из окон переливалось отсветами с экрана. Здесь тоже смотрели телевизор, но стучать в стекло не пришлось, на воротах был звонок. Открывшая им еще не старая женщина была высокой, худой, со впалыми щеками сухого, бесцветного и, скорее, неприятного лица. Инна подумала, что она больше похожа на обычного врача или даже заведующую отделением больницы, чем на деревенскую знахарку. Правда, Инна не знала, как должна выглядеть знахарка, чтобы быть похожей на знахарку. Женщина, приведшая Инну, пересказала Серафиме Никитичне то, что от нее услышала, та больше ни о чем расспрашивать не стала.

На обратном пути, когда шли мимо поля, Инна заметила отсвет закатной полосы на лице Серафимы Никитичны. Подумала, что если бы взялась писать ее портрет, то непременно на фоне этого ночного поля: они подходили друг другу, в жестких чертах лица знахарки угадывались такие же пустота и холод. Портрет, наверное, вышел бы жутковатым, но сейчас ей было спокойней рядом с Серафимой Никитичной, она была благодарна, что та не задавала лишних вопросов, ни в чем ее не упрекала. Сама Инна уже винила себя в том, что даже не попыталась отнять у Сени снотворное, позволила ему выпить его у нее на глазах. Надо было хотя бы попробовать, может, и удалось бы. Но вся ситуация, все Сенины действия были настолько нелепы, что она до последней секунды не могла поверить, что это серьезно. Входить в дом Инне было страшно, вдруг он там уже мертвый, и она пропустила вперед обеих женщин.

Сеня лежал в той же позе, в какой Инна его оставила, и был, несомненно, жив – об этом свидетельствовал вырывавшийся у него из груди негромкий прерывистый храп. Втроем они подняли его и положили на кровать, Серафима Никитична села рядом, пощупала у него пульс, отвернула веко, Инна увидела тускло отсвечивающий белок закатившегося глаза. Потом знахарка резко потянула Сеню на себя, чтобы посадить и снять с него свитер, вторая женщина стала ей помогать, поддерживая заваливающееся тело. Сеня был в их руках, как огромная беспомощная кукла, голова свесилась набок, из открытого рта вытекла темная жидкость, похожая на кровь, но, скорее всего, это было вино. Нужно было его вытереть, но Инна не могла заставить себя протянуть руку: пока Сеня был во власти двух женщин, она не решалась вмешиваться, могла только оторопело наблюдать. Сняв свитер, знахарка послушала сердце, потом долго щупала и давила Сенин живот. Инна пыталась понять по ее сосредоточенному лицу, есть ли у Сени шанс проснуться, но оно ничего не выражало – ни подсказки, ни даже намека. После очередного нажатия