Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

– У меня так, наверное, не получится.

– Получится. Захочешь – все получится.

Потом знахарка снова жала на беззащитный Сенин живот и вслушивалась в отзвуки его тела, а Инна воспринимала мучительные Сенины гримасы как собственную боль. «Догадывается ли Серафима Никитична, – думала Инна, – что произошло между ними в ее отсутствие?» Может, и догадывалась, но виду не подавала, пока, уже собравшись уходить, не поглядела на Инну так прямо и неприкрыто насмешливо, что той сделалось ясно: знахарка знает не только это, но и вообще все про нее, она вся у нее как на ладони. Это было неприятное открытие, глаза знахарки не были добрыми, и хотя, прежде чем уйти, она ободрила Инну, сказав, что нить жизни у Сени крепкая, авось оклемается, выспится, здоровее будет – холодные ее, насквозь видящие глаза продолжали стоять перед Инной и после того, как дверь за Серафимой Никитичной закрылась. Проводив знахарку, Инна стала думать, что бы она могла противопоставить этому – не осуждающему, нет, но нечеловечески бесстрастному взгляду, под которым сжималось, обнаруживая свою незначительность или фальшь, все, на что он был направлен. Свой талант, о котором она с разных сторон слышала? Но сама-то она знала, что он без остатка состоит из точно выверенной смеси чувства юмора с расчетливой капризностью и умением нравиться. Свою любовь? Но в ней было больше злости на Вадима и ревности к его жене, жадности и обиды. Тягу к подлинности? Но за ней были только неуверенность, страх и потребность в ком-то, кто за нее решил бы те вопросы, что ей самой не под силу. Что еще? Да больше, похоже, ничего и не было. Она туже запахнула накинутую на плечи вязаную кофту кого-то из прежних обитателей дома – отовсюду здесь задували сквозняки, согреться не получалось. Сеня, зашевелившись, тоскливо заскрипел пружинами. Его губы снова двигались:

– Я иду… Мост… Лестница… Свет… Я сам…

Инна напряженно вслушивалась, и чем яснее становились ей слетавшие с Сениных губ звуки, тем несомненнее делалось, что эти почти или вовсе бессвязные сомнамбулические слова – самое подлинное из всего, что было в ее жизни.

Сеня проспал еще трое суток. Все это время Инна была с ним, заботилась, поила травяным отваром. Открывать ему рот жестоким способом Серафимы Никитичны не пришлось, она научилась при необходимости раздвигать ему зубы ложкой. От нечего делать стала рисовать его карандашом в блокноте и увлеклась, видя его при этом по-новому, набросок за наброском стирая с Сениного лица привычность. Если сперва старалась не обращать внимания на Сенины угри, прыщи и неровно растущую щетину, то потом уже выписывала их с любовной тщательностью, находя красоту и в них. Смерть больше не напоминала о себе, но Инна на всякий случай все равно плотнее закрыла дверцу буфета и поправила неровно висевшие картины, чья кривизна выглядела особенно подозрительно. А на третью ночь ей приснилось, что Сеня от нее уходит. Он уходил, не оборачиваясь, по вагонам темного поезда, она спешила за ним, но когда ей оставалось только протянуть к нему руку, между ними вклинивались то мужики в камуфляже с гитарами и инвалидом на коляске, то продавцы какой-то ерунды, то «люди неместные», с фотографиями больных родственников. Инна проталкивалась между ними, опять настигала Сеню и опять не успевала остановить его. Это повторялось несколько раз, и с каждым разом Сеня уходил все дальше, пока она не закричала от отчаяния, поняв, что ей не догнать его, и от этого крика проснулась. Сеня лежал рядом с ней с открытыми глазами и улыбался.

 Несколько секунд он глядел на нее, потом снова закрыл глаза, удовлетворившись ее присутствием. Но Инна не собиралась дать ему опять уснуть. Она принялась трясти его, пинать и толкать.

– Ну уж нет! Хватит! Вставай давай! Я видела, ты проснулся! Вставай!

Выволокла из постели, усадила за стол, налила горячего чая. Сеня не сопротивлялся, он был совсем плюшевый, сползал со стула, рассеянно улыбался всем ее усилиям. Инна не могла даже понять наверняка, узнает он ее или нет. Не мог попасть ложкой в сахарницу, а с третьей попытки попав, просыпал сахар мимо чашки. Вглядевшись, Инна заметила, что его глаза расфокусированы, смотрят в разные стороны. Стоило ей на пару минут уйти из комнаты, чтобы, вернувшись, обнаружить Сеню снова свернувшимся на постели. Она пошла к Серафиме Никитичне узнать, что теперь будет с Сеней, станет ли он снова прежним. Та успокоила, что дня за три-четыре должен отойти.

На следующий день племянник Серафимы Никитичны отвез их на своей машине на станцию. Сеня то засыпал, то просыпался, раскачивался в машине, запрокидывая голову, потом ронял ее на грудь, но в периоды бодрствования уже узнавал Инну и даже, блаженно улыбаясь, пытался ее погладить, правда, не мог правильно отмерить расстояние и только водил рукой перед ее лицом. Сказал, что ему необыкновенно легко, такой легкости он не испытывал никогда в жизни. Когда они остались на станции вдвоем, глядел на Инну так, словно не мог поверить в ее существование. Облака над лесом, качающий деревья ветер, холодный блеск на рельсах, а главное, Инна, ее глаза, волосы, губы – все это было чрезмерно, избыточно, превышало возможности его восприятия. Быстро устав, он положил голову на плечо Инне и снова уснул.

В ожидании поезда Инна пролистывала в телефоне длинный список неотвеченных вызовов, когда позвонил Вадим. Она сразу сбросила звонок, не зная, о чем, да и зачем ей с ним говорить. Удивилась, как давно о нем не вспоминала, так что теперь он звонил будто из другой, далеко в прошлом оставшейся жизни, куда ей совсем не хотелось возвращаться. Хотя в действительности прошло только четыре дня, эти дни в чужом доме рядом со спящим и говорящим во сне Сеней отделили ее от прежней жизни так, точно прошло, по крайней мере, четыре недели, а может, и четыре месяца. Через несколько минут Вадим позвонил снова, она опять сбросила, а потом, немного подумав, удалила его номер.

Последний звонок разбудил Сеню, он поднял голову и стал, щурясь от солнца, всматриваться в надвигающийся издалека поезд. Черная точка стремительно росла, с пугающей скоростью пожирая разделявшее их расстояние, ее приближение сопровождалось грохотом и ревом. Это был междугородний экспресс последней модели, казалось, он снесет на лету, не заметив, хлипкий дощатый перрон, крошечную будку кассы и всех, кто был на станции. Смотреть в его хищное лицо было жутко, почти невыносимо, но