Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

Сеня, как загипнотизированный, не отводил взгляда. Он морщил лоб, мучительно кривился, но упорно, точно впал в ступор, продолжал смотреть расширенными ужасом глазами, пока Инна не догадалась обнять его, привлечь к себе и дать ему спрятать голову у себя на груди.

Крючок

Не так уж он был и пьян. Ну сколько они уговорили на брата? Скворцов принялся считать, вспоминая подробности ресторанного вечера с сослуживцами, кто и сколько заказывал, что пили сначала, а что потом, но цифры все оказывались какими-то неудачными, не желавшими делиться друг на друга по-хорошему, как, скажем, делятся две бутылки на четверых. Нет, как назло, все время образовывались дроби, с которыми он на ходу, то и дело чуть не падая на замерзшей скользкой улице, никак не мог разобраться. К тому же постоянно что-то отвлекало: то встречные прохожие, особенно женщины, то машины, то витрины с манекенами. «Вот уж кто ни грамма! Вот кто всегда, сука, трезвый! – озлобленно подумал Скворцов про презрительно смотревшие сквозь него манекены в элегантных костюмах и пальто. – Но я-то тебе не манекен! Я ж живой человек! Живой, понимаешь?! Что ж я, по-твоему, с друзьями расслабиться не могу?!» Последние фразы, перейдя мысленно на крик, он обращал к жене, предчувствуя, как она его встретит.

Попасть ключом в замочную скважину удалось с первого раза. Он даже не ожидал от себя такой точности, иногда и трезвым в полутьме лестничной площадки, где вечно перегорала то одна, то обе лампы, подолгу не попадал, тыкаясь вслепую, а тут раз – и готово. Хорошее начало. Может, и дальше все пойдет так же гладко и обойдется без скандала? Но, войдя в комнату, где поджидала его жена, и увидев ее лицо, Скворцов понял, что нет, не обойдется.

Она сидела за столом, повернувшись к черному окну, за которым не на что было глядеть, явно только затем, чтоб не видеть Скворцова. Ее напряженно застывшее, вообще-то привлекательное лицо показалось ему некрасивым: ну не может быть красивым снаряд, который вот-вот взорвется! Причем взорвется в любом случае, что бы он ни сказал, как бы ни поступил, даже если он на колени перед ней упадет… А может, правда, упасть на колени? Ведь он виноват перед ней, хоть и знать не знает, в чем, но наверняка в чем-то же виноват! Упасть и сказать: «Галя, прости меня за все, я сам не знаю, за что, за всю жизнь, за то, что я вот такой…» Вместо этого Скворцов отодвинул от стола стул и со второй попытки сел на него, сперва чуть не рухнув на пол. Он сделал это специально: вдруг жена если и не рассмеется – на это надеяться не приходилось, – то хотя бы улыбнется, пусть презрительно, как угодно, – сразу станет легче. Он был в той стадии опьянения, когда внутренне чувствовал себя почти трезвым, нарочно изображающим пьяного, для смеха и назло жене, ее угрюмой серьезности. Попытался заглянуть ей в лицо – Галя еще резче отвернулась к окну и уперлась взглядом в огромную темноту: их дом выходил окнами на лесопарк, в гуще которого проблескивали кое-где ничего не освещавшие фонари. Этот ее застывший взгляд во тьму выражал, почувствовал Скворцов, тоску и отчаяние таких масштабов, что просить прощения было уже бесполезно: он был виноват перед ней не в чем-то конкретном, не в том, что опять пришел пьяным, а по меньшей мере во всем уродском устройстве мироздания, нагромоздившего эти глыбы ледяного мрака за их окном. Так что ничего не оставалось, кроме как валять дурака: с дураков взятки гладки. Взял со стола журнал, который она читала до его прихода, и принялся им обмахиваться – жарко ему. Страницы шелестели в тишине, но жена упорно не реагировала. Тогда он дотянулся до ее лифчика, висевшего на спинке кровати, вытер им лоб и, вместо того чтобы вернуть на место, оставил криво свисать с головы. Покосился в зеркало – вид дурацкий, то, что надо. Галя рванулась к нему через стол, схватила лифчик, попыталась отобрать журнал, но он держал его крепко, их взгляды встретились, и Скворцов прочитал в глазах жены готовую испепелить его ненависть. Это его только рассмешило, он протянул свободную руку и погладил Галину шею, она отдернулась, точно током ударило.

– Уйди, – попросила сдавленным голосом. – Уйди по-хорошему.

Он откинулся на спинку стула, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил и сдвинул набок галстук, закинул ногу на ногу.

– Да в чем дело-то?

– В чем дело? В чем дело?!! А кто сегодня Валерку из сада должен был забирать? Он два часа тебя дожидался, пока воспиталка до меня не дозвонилась! – Галя говорила, точнее, кричала истошным шепотом, чтобы не разбудить спавшего в своей комнате ребенка, и от этого ее шепот напоминал шипение бикфордова шнура перед взрывом.

– Ах, вот оно что… – От того, что его вина приняла реальные очертания, Скворцову сразу сделалось легко, можно было со спокойной совестью дурачиться дальше. – Ну забыл, что ж поделаешь… Разве я в этом виноват? Закрутился, завертелся. Эх, голова моя садовая, – исподлобья глядя на жену, он принялся бить себя кулаком по голове – это казалось ему очень смешным.

– Если б ты первый раз забыл! Да ты все на свете со своими друзьями-алкоголиками перезабыл! Ты мне всю жизнь… всю жизнь… – Гале не удавалось завершить фразу, точно она должна была кончаться таким мерзким словом (изгадил? испоганил?), что она не могла его произнести и, закусив нижнюю губу, смотрела на Скворцова с каким-то измученным удивлением: как мог этот нелепый человек с этим его вываливающимся из брюк животом, с раскрасневшимся некрасивым лицом, с дурацкими его шутками сыграть такую роль в ее жизни, что вся она, когда-то так много обещавшая, превратилась в тоскливое недоразумение? И он не понимал, даже не пытался понять, как ненавистна ей эта вечная тьма за окном, жалкая их квартира, жалкая окраина – да всё… И, ничего не понимая, он снова тянул к ней свои потные руки, хотел слипнуться с ней, дышать ей в лицо своей перегарной вонью. Галя оттолкнула Скворцова, он еще немного поприставал, а потом грузно отвалился на стуле и, глядя на нее остекленелыми глазами, начал, кажется, что-то осознавать.

Скворцов по привычке верил в любовь к нему жены – это было, по большому счету, единственное, во что он верил, – и с наивной слепотой хранил эту веру, даже в мелькавшей в Галином лице ненависти ухитряясь увидеть оборотную сторону любви, заставлявшей ее винить его во всем, что