Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

– Слушай, дядя Коля, скажи мне одну вещь. У тебя четыре жены было, значит, ты в женщинах, наверное, разбираешься. Скажи, как мне с моей жить? Скандал за скандалом, то то ей не так, то это. А ведь раньше все по-другому было. Раньше мы хорошо жили. Я ее любил, и она меня…

– Вот ты в это раньше и смотри. Увидь его сквозь нынешнее. Как я, – старик Коля уселся на стуле с ногами и, закатав брючину на правой, осторожно ее ощупывал. – Я это нынешнее в упор не вижу! На что в нем смотреть? Да не на что! Само по себе оно ж ничто! Пустое место! Если ты в одном нынешнем заперт, то шансов у тебя, извини меня, ноль. И вся твоя любовь, извини меня, выеденного яйца не стоит. Потому что любовь – это что?

В верхнем ящике шкафа позади Скворцова зашуршало, и старик адресовал свой вопрос через голову Олега этому шуршанию.

– Любовь – это память – правильно я говорю, Машенька? А память – это любовь. Вон ты где!

Вскочил, поставил стул к шкафу и влез на него, чтобы открыть верхнюю дверцу, еще и на цыпочки поднялся, так что Скворцову показалось, что старик вот-вот упадет, но он удержался в ненадежном равновесии. В ящике раздался шорох, потом мягкий стук лап, и когда Коля в него заглянул, кошки там уже не было. Зато подозрительные звуки стали раздаваться из вплотную к шкафу стоявшего буфета.

– Задние стенки все прогнили, вот она и шастает, где хочет, – сказал Коля, спустившись вниз. – Поди ее найди. Это же, Маш, извини меня, прямо невежливо! У нас гость, а ты показаться не желаешь. Где твои манеры, где воспитание? Что у тебя дурной характер, я давно знаю, но ведь должно же и приличие быть! Один в один, как жена Машка, – ей тоже, бывало, как что в голову втемяшится, – ничем ее не уломаешь. Приходилось соглашаться, куда денешься, с бабой спорить – дело напрасное, себе дороже выйдет.

– А может, развестись нам? Подать на развод, как полагается…

Старик Коля вздохнул, снова потрогал правую ногу и поморщился.

– Развестись-то – дело нехитрое… Только что будет, если все разведутся? Семьи распадутся, связи разорвутся – на чем, извини меня, мир держаться будет? Он и так ни на чем держится, на одной сопле. И так весь качается – аж голова кругом идет. А людям хоть бы что, спешат себе по своим делишкам, только я один и вижу, как под ними земля ходуном ходит, то вниз, то вверх… А они то в гору карабкаются, то вниз со своими портфелями, как горох, сыплются. Нет, чтоб друг в друга вцепиться, зубами держаться, тогда б, может, и удержались, да и то вряд ли… На скамейку, бывает, присяду, чтоб меньше качало, и гляжу на них – люблю я на людей поглядеть, смешно мне. Хоть и сам хорош: разводился-разводился, теперь один кукую. Кроме Машки и словом перемолвиться не с кем…

Старик говорил монотонно, себе под нос, точно забыв о Скворцове, разговаривал сам с собой. Олегу приходилось вслушиваться, чтобы разобрать слова, и от этого его еще сильнее потянуло в сон.

– Так что, не разводиться? – попытался он вернуть Колю к своему вопросу.

В полусонном состоянии, в которое он неодолимо погружался, Скворцову делалось все более ясно, что старик может сказать ему что-то важное, может быть, самое важное, нужно только сосредоточиться и задать верный вопрос, – но вот этого-то как раз и не удавалось.

– Да откуда ж мне знать, разводиться тебе или нет. Это тебе, извини меня, ни один человек на свете не скажет. Как ты сам решишь, так и будет. И больше никак. Все от тебя зависит.

Старик встал из-за стола, шагнул к буфету и достал из него банку и круглую жестяную коробку из-под халвы, порывшись в которой извлек большую темную брошь – три крупных пунцовых камня в обрамлении мелких в оправе из черненого серебра. Протянул Олегу:

– Это тебе за то, что задание свое провалил. За то, что мы с Машкой живые. Бери, не сомневайся, штучная вещь, от последней жены осталась, а она в цацках знала толк, дешевку носить не стала б. Подаришь своей мадам, глядишь, подобреет.

Пока Скворцов разглядывал брошь, старик открыл банку, и в сделавшуюся уже привычной и почти незаметной кошачью вонь вклинился новый резкий запах, определенно знакомый, но настолько далекий, так давно не встречавшийся, что Олег никак не мог его распознать. Коля зачерпнул из банки бурое вещество и принялся втирать его в лодыжку.

– Мазь, – пояснил он. – Целебная. Все вылечивает.

И Скворцов наконец узнал запах – так пахла мазь, которой отец натирал лыжи, собираясь с ним на прогулку в лесопарк. Олег отчетливо вспомнил, как подгонял и подбадривал его отец, поскольку не очень-то хотелось ему идти на лыжах, он уже тогда – классе в пятом или в шестом – был полным, неспортивным и всяким там отцовским походам предпочитал мамины котлеты с макаронами или тефтели… лучше всего тоже с макаронами. Но отец был настойчив: чтобы увлечь неповоротливого Скворцова, он представлял прогулку как путешествие «куда не ступала нога человека», и волей-неволей приходилось соглашаться, тащиться с лыжами в лесопарк, потом из последних сил пытаться угнаться за улетевшим вперед отцом. Тот был вынужден то и дело останавливаться, чтобы дождаться неуклюжего сына, но едва он появлялся на лыжне, уносился дальше, скрываясь за поворотом. Олег честно пытался за ним успеть, но только зря запыхался, упал, чуть не сломал лыжу и остановился, окруженный громадными заснеженными деревьями в жутком безлюдном месте, куда не ступала нога человека. Даже сил отряхнуться у него не осталось, он стоял, весь облепленный снегом, дыша открытым ртом, и смотрел, как казавшиеся сперва неподвижными деревья угрожающе шевелятся. Рано начинало смеркаться, и сгущавшаяся между стволами темнота не предвещала ничего хорошего. «Ну и пусть! – думал обиженный на отца, на липкий снег, на плохо скользившие лыжи и на весь мир Скворцов. – Пусть мне будет плохо. Пусть я умру! Будь что будет!»

– Эй, ты погоди носом-то клевать! – голос старика вырвал Олега из сна. – Я еще спину зашиб, мне самому туда не дотянуться. Намажешь мне спину, потом спи, сколько хочешь. Я тебе тут постелю, а сам на кухне лягу.

Скворцов получил из рук старика мазь и, когда тот повернулся и задрал рубаху, увидел перед собой его сутулую, узкую, как у ребенка, спину с остро выпиравшими лопатками. Под правой