Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

из Томска, она появилась в сквоте где-то за полгода до меня с рано облысевшим художником Толиком и трехлетним сыном Гошей. Толик в Москве не удержался и отчалил обратно в Сибирь, а Алина осталась с сыном в коммуне во владении ее негласного лидера Сереги Сычева. К тому времени, когда я, расставшись с первой женой, обосновался в квартире за Курской, у них установились довольно странные, на мой сторонний взгляд, отношения: с одной стороны, они жили вместе в одной комнате, с другой Алина всеми способами подчеркивала, что они оба свободны, она его не держит, и до Серегиных выкрутасов ей дела нет. Приглядевшись к Сычу, которого прежде не знал, я ее понял. Приехавший из глубокой провинции Сыч был человеком неглупым, достаточно тонким и способным, но решившим, что покорить Москву он сможет только свирепым сибирским размахом, от которого у хлипких столичных мазилок душа уйдет в пятки. Он отрастил бороду, длинные космы, принялся пить все, в чем был хоть какой-то градус, нарываться на скандалы и изображать из себя самородка, хотя имел вполне приличное художественное образование. Особенно обострялось его самородное неистовство при появлении в квартире иностранцев, способных купить его работы, а то и пригласить его – каких только чудес не случалось в те годы – в свои сказочные страны, где перед ним, конечно, раскроются двери лучших галерей и знаменитых музеев. Перед иностранцами Сыч обычно представал пьяным, со свисающими на лицо патлами, с крошками пищи в нечесаной бороде, окружал их своими работами, сопровождая демонстрацию единственными известными ему по-немецки словами «diese scheisse», но когда замечал, что те прониклись его пренебрежением к своему творчеству и уже собрались уходить, загораживал им выход другими картинами, говоря: «А вот это лучшее! Это гениальное! Это бест! Бест оф зе бест!» Часто гости покупали что-нибудь от растерянности, осознания своего бессилия понять загадочную душу сибирского самородка и просто чтобы выбраться из его заваленной холстами и красками комнаты, где с дивана в углу на них смотрела красивая молодая женщина, чей равнодушно оценивающий взгляд недвусмысленно говорил: «Надо, надо раскошелиться». Даже если европейская бережливость выдерживала яростный напор Сычева, при виде возлежавшей в полурасстегнутом халате Алины она неизбежно давала трещину, и иностранцы, как мальчики на побегушках, спешили за спиртным в ближайший винный обмыть приобретение шедевра. Еще радовались, что он дешево им достался.

Верила ли сама Алина в гениальность Сычева? Любила ли она его? Кто ее знает. Я никогда не мог до конца понять, что у нее за душой, во что она верит и кого любит. У нее не было ни образования, ни знаний, ни вкуса, чтобы оценить Сыча, но был критерий, полностью определявший ее мнение о людях: их отношение к сыну Гоше и Гоши к ним. Алина была убеждена в разнообразных Гошиных способностях, в частности, в том, что он насквозь видит людей, чувствует их и по-своему, на недоступном взрослым уровне, все понимает. Целыми днями Гоша бродил по квартире из комнаты в комнату (всего их было восемь), зависал то у одного художника, то у другого, смотрел, как они работают, скучал, ныл, получал бумагу, краски, вымазывался ими с ног до головы и возвращался к матери, разукрашенный, как индеец. Каждый вечер ей приходилось мыть его с мылом и оттирать пемзой. От постоянного мытья Гоша лоснился, сиял розовой чистотой, высушенные феном светлые волосы колыхались над большой круглой головой, весь он был свежий, полный, упругий, и не верилось, что, по словам Алины, он носит в себе целый букет врожденных заболеваний и жизнь его висит на волоске. Она жила в непрерывном страхе за него, должна была знать, где он, с кем, что делает, что тянет в рот, – Гоша тянул в рот все, что попадалось под руку, особенно любил краски, а потом разноцветно какал, всякий раз повергая мать в панику. Сычева он, скорее, терпел, чем любил, а картин его откровенно боялся, не раз разражался перед ними громким ревом и отказывался есть свою кашу, пока их не отвернут к стене. Сергей, как умел, был с ним ласков и даже в самых свирепых своих загулах старался не обижать и не пугать его, но все-таки явно относился к нему как к бесполезному дополнению к Алине: сколько он ни писал ее, одетой или раздетой, сидящей или лежащей, в профиль или фас, ему ни разу не пришло в голову написать ее с сыном. Поэтому и отношения их были ненадежны, держались на ее верности не столько ему, сколько его делу, его успеху и шире – успеху всей коммуны, всех входивших в нее художников.

В разное время их было от пяти до десяти, некоторые не выдерживали суровых условий (отопление в доме было уже отключено, то и дело грозили выключить и электричество), другие спивались с круга, третьи заболевали острой ностальгией по родному захолустью. На смену уехавшим появлялись новые, у Алины хватало времени и сочувствия на всех, их победы и неудачи она переживала как свои, выслушивала их жалобы на жизнь, вела с ними долгие, обычно нетрезвые разговоры и даже, ничего не понимая в современной живописи, давала им советы, практически всегда оказывавшиеся верными, так что я стал подозревать, что удивительными способностями, приписываемыми ею Гоше, обладала в действительности она сама.

Художники тоже не оставались к ней равнодушны, ни одну из живших или появлявшихся в коммуне женщин не писали так много, как ее, лишь некоторые из этих работ сохранились у меня. Художников, мне кажется, привлекала в ней не только красота, но и всегда написанная у нее на лице тревога за сына и из-за него – за себя, потому что кто еще позаботится о нем, если с ней что-то случится? Эта тревога была подлиннее их всегдашних забот о выставках, покупателях, галеристах, сквозь нее прорывалась общая неуверенность в тогдашней нашей жизни в обреченном на снос пустом доме без отопления под ежедневной угрозой выселения на улицу. Несколько раз Алина говорила мне при виде вдрызг упившегося Сычева:

– Мы пропали, и Гошка, и я – на эту пьянь никакой надежды!

На дворе было начало девяностых, весь сквер у метро Курская был усеян бесчувственными телами ханыг, во всем схожими с Сычевым, часто они ночевали в нашем подъезде, и, поднимаясь по лестнице к себе, приходилось через них перешагивать. Через прилегавшую к метро площадь тянулись длинные ряды людей, продающих носильные и прочие вещи, у многих вид был такой, точно они отдают последнее, лишь бы прокормиться. Все пространство вокруг