Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

метро выглядело как гигантский блошиный рынок. В мусорных баках днем и ночью кто-нибудь рылся, в подземном переходе с лотков или с брошенных под ноги в скользкую грязь картонок торговали прессой и порнографией, мало отличимыми друг от друга, дальше, собирая вокруг простофиль и зевак, располагались наперсточники, оттуда доносилось: «Слева Саша, справа Даша, посередине беременная Маша». Милиция регулярно их гоняла, но на следующий день они появлялись снова, желающие быть обманутыми не переводились. Над всем этим человеческим скопищем висела атмосфера пропадания и потерянности, каждого по отдельности и всех вместе, покидая наш сквот, мы погружались в нее с головой.

– Это всё отбросы, неизбежные продукты распада, – говорил, брезгливо оглядываясь вокруг, Сычев. – Распад неотвратим, но скоро все это схлынет, и мы будем жить в совершенно другом мире! В совершенно новом мире! Уж Гошка-то точно, – добавлял он для идущей между нами Алины.

По ее хмурому, как всегда, тревожно-сосредоточенному взгляду я догадывался, что она слабо ему верит. Пока что повсюду царил распад: распадалась страна, привычный образ жизни, сложившийся порядок вещей, старые связи и отношения. Обитатели нашего сквота не могли и не хотели стоять в стороне от этого распада, наоборот, они делали все, от них зависящее, чтобы опередить его и разложиться раньше, чем их накроет стихия общего разложения. Иногда мне казалось, что между нашими соседями по квартире идет соревнование в саморазрушении, и Сычев, устраивающий для иностранцев свои пьяные представления, был в нем далеко не лидером. Другие участники не ограничивались алкоголем, в ход шли винт и снежок, ханка и джеф, ЛСД и ПСП – в общем, любая отрава, какую можно было тогда без труда достать в Москве. В отличие от повсеместного распада вокруг наше разложение имело отчетливую цель. Этой целью было вдохновение, творческий порыв и прорыв, свобода.

– Не может быть вдохновения без разрушения, – проповедовал Сычев. – Нельзя прорваться к новой жизни, если не сжег старую!

И мы жгли ее без сожалений и раздумий, загоняя в вены химический концентрат вдохновения, расцветавший в мозгу вспышками рваных видений. Казалось, еще немного и перед нами распахнутся горизонты, откроются окна в иные миры, мы стоим на пороге неведомого, возможно, новых форм сознания, никем прежде не испробованных способов общежития. Грядущий мир уже был с нами, среди нас, еще один шаг в неизвестное, и вдохновение сделается постоянным, мы перестанем нуждаться во сне и еде, научимся понимать друг друга без слов, будем читать мысли и зажигаться друг о друга, как спички, обмениваясь непрерывными открытиями. Каждому хотелось делиться своими находками, никто не запирался от других, мы действительно были коммуной, сообществом, во всяком случае, когда появлялась новая порция кайфа, все личные амбиции смывались единой волной воодушевления. Потом одни, распираемые энергией, кидались рисовать, другие (и я среди них) отправлялись гулять, просто так, потому что усидеть дома было невозможно, или в поисках натуры. Каждый поворот, каждый уходящий в сумерки переулок сулил нам непредсказуемые встречи, в измятых лицах роющихся в мусоре ханыг открывалась сверхчеловеческая мудрость, ловкие руки наперсточников разыгрывали у нас на глазах нашу судьбу, а может, и судьбу всего мира (от наблюдения за ними невозможно было оторваться), а мерзнущие на ветру продавцы были статистами грандиозной драмы, разворачивающейся на земле и в небе, где контуры надвигающихся грозовых туч рисовали очертания стран и материков, какими они станут после неотвратимых катаклизмов, готовых сотрясти планету. (Я, правда, ничего такого особенного в тучах не различал, но Сычев не уставал объяснять это мне и Алине, бурные жесты его больших рук, слезящиеся темные глаза и алые, точно вывернутые, губы были убедительнее слов, я верил им, не вникая в слова.)

Первое время я держался от этих экспериментов в стороне. Я ведь не был художником, и то вдохновение, тот выход из себя и прорыв по ту сторону реальности, каких искали мои друзья и соседи, были мне не нужны. Я получил комнату в коммуне за то, что время от времени писал о них статьи в «Художественный журнал» и еще в пару мест, где брали тексты о никому не известных художниках. Поднабравшись искусствоведческих терминов и применяя их как можно чаще, к месту и не к месту, я строчил их без особых усилий, вдохновение для них мне не требовалось. Мои соседи по сквоту передавали из рук в руки статьи за подписью Олега Коростелева, дивясь глубине концепций и актуальности идей, обнаруженных мною в их сумбурных работах – сами они ни о чем подобном, конечно, не подозревали. Влиться в ряды саморазрушителей меня подтолкнул пример Алины. Я думал, что страх за Гошу и за себя заставит ее держаться как можно дальше от наркотиков, но оказалось наоборот: она была одним из самых безоглядных экспериментаторов, ничего не боялась, ни от чего не отказывалась. Она легко повышала дозу, запросто смешивала вещества, всегда готова была испытать то, чего никто из нас до нее не пробовал, догонялась еще и еще, в любое время дня и ночи, оставив Гошу на Сычева, могла сорваться в поисках кайфа в рискованное путешествие, встречаться с темными подозрительными людьми. Алина будто заранее знала, что все, что опасно для остальных, не принесет ей никакого вреда. И действительно, то один, то другой из моих соседей становился жертвой своей погони за вдохновением, а она только хорошела, не знала ни отходняков, ни ломок, выходила невредимой из любых переделок, могла не спать много ночей подряд, и это никак на ней не отражалось. Казалось, пребывание под кайфом было ее нормальным, естественным состоянием, а вот его отсутствие оставляло Алину наедине с тревогой за сына и прочими страхами, побуждавшими как можно скорее пуститься на поиск новой дозы. Кайф заметно, иногда прямо-таки разительно менял ее внешность. С первого взгляда зацепившая меня Алинина красота была вообще-то на любителя, например, художник из Кемерово Леня Ступов говорил мне: «Не знаю, что вы в этой пигалице находите. По мне, так она и на женщину-то не похожа: цыпленок цыпленком». Но под кайфом, особенно под винтом, Алинина внешность наполнялась яркостью и силой, расширенные, точно от ужаса, глаза сияли почти ощутимым теплом, как лампы накаливания, когда напряжение зашкаливает, казалось, сквозь привычные черты проступает резкая внутренняя форма, наделяя лицо такой энергией, что на него становится невозможно смотреть в упор, только исподволь, когда Алина не замечает. Эта энергия шла сквозь нее напролом, часто Алина начинала ходить из конца в конец комнаты и, чья бы она ни была – самая большая Сычева, моя или еще чья-нибудь (все комнаты этого