Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

– Ладно, тебе направо, мне налево.

Леня оторопело уставился на меня, он, видимо, думал, что дальше мы пойдем вместе, и я некоторое время наблюдал, как эта оторопелость вытягивает и изгибает Ленино лицо наподобие лиц на картинах Эль Греко. Пришлось объяснять:

– Ты ищи ее по правую сторону, я по левую. Если что, встречаемся в сквоте.

Теперь понял. Кивнул, ушел. Я остался один. Вообще-то под кайфом хорошо быть одному, никто не отвлекает на себя внимание, не мешает ему разворачиваться по своей прихоти, погружаясь во все, что попадается по пути. Сейчас оно было увлечено толкотней теней ходящих на ветру деревьев на грязном снегу, отблесками света на прозрачной морщинистой коже воды под ногами, паническим бегом туч, тусклым блеском мокрого льда, неслучайным порядком редких горящих окон – и все это, и еще многое другое объединялось в подвижную систему, где все было связано со всем, вникать в нее можно было бесконечно, она была неисчерпаема и если бы не необходимость отыскать Алину, я бы так и простоял всю ночь на каком-нибудь перекрестке, уйдя с головой в наблюдение и забыв об остальном. Но Алина была рядом, она побуждала меня двигаться, с каждым шагом меняя ракурс зрения и внося изменения в систему взаимосвязей от хлюпающих под ботинками луж до просвеченных луной туч. Иногда попадались встречные, некоторые из них даже были трезвые, но они торопливо пробирались по краю тротуара, спеша скорее скрыться в своем подъезде или подворотне. Зато пьяные никуда не спешили, ковыляли, топча лужи, посреди улицы, упрямо кренясь против ветра, иногда трогательно друг друга поддерживая. Они, а не трезвые, были хозяевами этих мест, королями здешней разрухи. В выселенных домах обитало много бродяг и ханыг, иные были пьяны уже к середине дня, а вечером трезвых среди них было и подавно не встретить. Они жили сдачей металлолома, пустых бутылок и знали здесь каждый закуток, каждый проулок, а сейчас, глядя на их испитые лица без возраста – и молодые, и старые выглядели одинаково древними, – я думал, что они вообще всё знают о жизни, что только может знать человек, в этом мире не осталось для них тайн. Наверняка, они встречали Алину, не могли не обратить на нее внимания, вероятно, стоило мне спросить у них, и они указали б, где она, но к этому времени действие ЛСД в моей крови достигло стадии, когда я не нуждался ни в чьей помощи, был уверен в каждом своем шаге, любое избранное направление казалось неотвратимым и безошибочным. Я шел, и темные дома, выселенные или еще жилые, расступались передо мной, раздвигались в стороны, как громадные театральные занавесы, шел, неся на своих плечах невесомое равновесие этого шаткого, пронизанного луной мира. Я даже специально замедлял ход, не сомневаясь, что если не за следующим, то за вторым или третьим поворотом обязательно увижу Алину. Заметив в темном окне первого этажа отражение невысокого человека с размотавшимся до земли и волочащимся по грязи длинным шарфом, я не сразу понял, кто это – сам себя я воображал в эти минуты кем-то наподобие, по крайней мере, Маяковского. Сорвал несчастный шарф и отшвырнул его как можно дальше. Резкий сырой ветер проник за ворот куртки (как и многие тогда, я ходил в черной коже), но его прикосновение к телу было таким ласкающим и нежным, что я немедленно представил себя обнаженным по пояс, рассекающим гнилую темноту переулков залитым лунным светом атлетическим торсом (какого у меня, конечно, не было и в помине).

– Олег!

Алина увидела меня первой, она стояла у подъезда дома в глубине двора сильно в стороне от улицы, так что я мог бы ее и не заметить, если б она не окликнула. Очевидно, она давно уже ждала меня, потому что когда я подошел, произнесла:

– Ну, наконец-то.

– Откуда ты знала, что я буду тут проходить?

– Я загадала…

Она немного отстранилась, кажется, оценивая, стоит мне говорить или нет, потом закончила:

– Да и куда б ты делся.

Она была права, все уже давно было решено, деваться было некуда. Снова ее тонкие холодные пальцы в моих, снова ее неуязвимость, ее легкость и удача перетекают в меня, теперь уже не только через пальцы, но и через губы, через язык, через головокружительные запахи духов, волос, кожи.

– Идем, я знаю тут одно местечко.

Вхожу за ней в подъезд, не переставая целоваться, поднимаемся на лифте на последний, шестнадцатый этаж, потом по тусклой голой лампой освещенной лестнице на открытый чердак, где света уже совсем нет, только луна смотрит в небольшие окна под самой крышей на нагромождение укрытой брезентом мебели, а может, стройматериалов. Пробираемся между ними в дальнюю комнату, где обнаруживается диван, падаем на него и, не успев до конца раздеться, врезаемся друг в друга, как два встречных поезда, движимых неотвратимой тягой. Это столкновение крушит последние барьеры между нами, отменяет последнюю дистанцию, и сохраняющаяся граница кожи кажется фиктивной, не имеющей права на существование, ее надо вскрыть, вспороть, уничтожить, и раз нельзя этого сделать руками, нужно впиться в нее зубами, но Алина опережает меня и впивается первой, она вообще делает все, о чем я только успеваю подумать, любое ее движение реализует мое едва возникшее желание, и когда она стонет, сперва тихо, на выдохе, потом все громче, я узнаю в ее стонах заглушенные свои, она озвучивает меня, и я уже не понимаю, ее я слышу стон или свой, не различаю, мои или ее волосы застилают глаза, мы сливаемся так, как никогда и ни с кем у меня не бывало… Потом лежим, затопленные нежнейшим лунным светом, и слушаем заунывные скрипы тросов ходящего между этажами лифта. Его мотор урчит и стрекочет совсем рядом, похоже, за стеной, а шахта уходит в глубину под нами, иногда из нее раздаются гулкие размытые голоса, слов не различить. Эти голоса доносят до нас бездонную пустоту шахты и от сознания, что наш диван висит над шестнадцатиэтажным провалом, становится не то чтобы страшно, но не по себе. Алина, без сомнения, чувствует то же самое, потому что прижимается ко мне и обнимает, я накрываю курткой ее голубоватое в лунном свете плечо – мы только теперь замечаем, что на чердаке холодно, хотя и не холоднее, чем бывало у нас в сквоте. Лежим, вслушиваясь в звуки из бездны.

Мы еще пять или шесть