Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

раз были с Алиной на том чердаке, пока я не обнаружил там между стеной и диваном потерянный шейный платок Мешкова и понял, что наши встречи подходят к концу – Мешкову я не конкурент. Я и с самого начала не ждал, что наши отношения надолго, Алина была не из тех, кого можно привязать к себе, с кем стоит думать о будущем. Ее будущее всегда было непредсказуемым, она вносила неопределенность в любую жизнь, в которую вторгалась. Вместе с ней врывались тревога, постоянный страх за Гошу и в то же время легкость, взвинченность, вера в то, что все нипочем, напряжение на грани, жизнь на пределе. Для меня всего этого было слишком много, у меня не было ни пьяного наплевательства Сыча, ни средств и возможностей Мешкова, уже тогда обосновавшегося в Германии и только наезжавшего в Россию скупать по дешевке живопись и антиквариат, чтобы продавать потом втридорога на европейских аукционах.

Однажды, еще до того, как я нашел на чердаке его платок, Мешков признался мне, что накупил работ художников из нашего сквота только для того, чтобы сделать приятное Алине.

– Пусть девочка порадуется. Она так за вас всех переживает. Может, на нынешней волне интереса к здешнему андеграунду кто на них и позарится, если повезет, верну потраченное. Но, между нами говоря…

Мешков читал мои статьи в журналах и, кажется, испытывал ко мне что-то вроде доверия одного мошенника к другому, многоопытного к начинающему.

– Между нами говоря, это даже на третий сорт не тянет. Доморощенные провинциальные модернисты, подражатели подражателям. Помяните мое слово, сойдет интерес к России – а он сойдет очень скоро – и все это будет никому не нужно.

У меня не было никаких оснований не верить Мешкову, бывалому гражданину мира, знающему как свои пять пальцев все европейские аукционы, обошедшему все музеи и галереи, и все-таки мне стало до того обидно за наших, что я даже пропустил мимо ушей, что он, оказывается, ухлестывает за Алиной (он уже тогда выглядел намного нас старше, и я думал, что у него нет шансов).

– Откуда вы знаете? Там же настоящее все. Они же собственной жизнью рискуют, своим здоровьем платят! Там прорывы есть, куда вообще никто не заглядывал. Подлинные видения, оплаченные кровью!

Мешков снисходительно похлопал меня по плечу, потом, будто желая утешить, погладил по тыльной стороне ладони. У него была очень мягкая, точно совсем бескостная рука.

– Ах, оставьте… Видения! Да от этих видений запасники провинциальных музеев по всей Европе ломятся. Их столько, что хоть соли! Давным-давно уже никто не знает, что с ними делать. И цена им, поверьте мне, четвертак в базарный день. Или пятачок за пучок, как вам больше нравится.

Мешков любил всякие выражения, подтверждающие, что хоть он и живет годами за границей, но родного языка не забывает.

– Хорошо, а Васятка?! Вася Артанов, у которого вы шесть работ купили?

– Артанов? Да, там что-то есть. Мне кажется, что есть, но надо еще у серьезных искусствоведов спросить. Я ведь только любитель, могу и ошибаться. И потом, главное, куда он дальше пойдет. В какую сторону будет развиваться. Ну и везенье, конечно, удача. Без них никуда. А у вас тут просто выжить – уже удача.

Мешков ухмыльнулся и исподволь поглядел на меня, похоже, прикидывая мои шансы на выживание.

– А про Васятку ты ничего не знаешь? Где он сейчас?

Алина пожала плечами, покачала головой. Это немое отрицание было гораздо безнадежнее простого «не знаю», оно значило что-то вроде: «Ума не приложу. Даже и не представляю, где узнать».

– А ты?

– Откуда? Я же после того, как сквот выселили, со всеми разошелся. Бросил писать о живописи, ушел в журналистику, потом и ее забросил. Сменил круг общения, стал техническим переводчиком, этим и живу… Иногда кто-то появляется из прошлого, как ты сейчас, что-нибудь рассказывает. Но о Васятке никто ни слова.

– Он пропал. Тогда же люди запросто пропадали. Если близких не было, то никто их и не искал. Когда наша коммуна распалась, он как в воду канул.

– Может, еще объявится? Может, живет сейчас где-нибудь в глуши, рисует…

Мои слова были пустыми, ничего не значащими, Алина даже не сочла нужным на них ответить.

– А ты знаешь, что твой Мешков одного Васятку из нашего сквота ценил, остальных в грош не ставил? Был у меня с ним как-то об этом разговор.

– А ты верь ему больше, Олег. Он же купец, барыга. Его дело купить-продать – это все, что он умеет. Его, кроме рыночной цены, больше ничего не интересует.

– Ты же сама говорила, что он все повидал, лучше всех разбирается…

– Разбирается, да. Только рыночная цена – это еще не всё.

 Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы по-новому вглядеться в Алину и осознать то, что я, конечно, знал и раньше, но успел начисто забыть: что порыв, безоглядность, самоотдача имеют собственную стоимость, не переводимую ни в одну валюту, но Алина умела их оценить, чувствовала их нутром и кожей. Больше того, они были существенней для нее, чем результат, чем линии и краски на холсте, сколько б за них не заплатили. Как будто она носила в себе точный измеритель готовности платить за искусство жизнью – это было тогда, тридцать лет назад, важнее для нас, чем цена в валюте (хотя и не сказать, что последняя не имела значения – надо было жить, Алине – поднимать на ноги сына).

– У меня, кстати, где-то здесь, в папках, лежит Васяткин портрет Гоши. Странный такой… Как будто Гоша на нем уже взрослый. Помню, как он весной его рисовал – в самое сырое, холодное время, когда отовсюду сквозило. Вася целыми днями в пальто ходил, если вообще из постели выбирался.

– Да, – Алина кивнула. – Только это осенью было. И не в пальто, а в плаще с подкладкой. А сквозило у нас там всегда.

– Да нет, весной, я точно помню!

– Ошибаешься, Олег, – она произнесла это с такой убежденностью, что моя уверенность сразу просела и поплыла. Точно она пришла ко мне прямиком из нашего продутого сквозняками старого дома и только вчера видела всех обитателей сквота своими глазами.

– У тебя что, абсолютная память?

Кивнула. Ну, раз так…

– Может, тогда вспомним молодость?

– А я и не забывала.

Смотрит в упор. Прекрасно понимая, что именно я хочу вспомнить. Приглашающий взгляд распахнутых глаз. Та же улыбка, взятая в скобки двумя морщинками по сторонам рта. Те же губы, тот же язык, та же жадная