Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

с этими ферментами! Один случай на сто тысяч! Но ведь кому-то он должен был достаться, и то, что он выпал именно ей, казалось мне закономерным и даже заслуженным. Разве не была она для меня единственной из ста тысяч, из скольких угодно тысяч, вообще из всех?! Поэтому так и должно было случиться! (А заплатить за ее удачу, похоже, пришлось Гоше.)

Я уже улавливал носом щекочущий запах масляной краски, видел перед глазами приоткрытую дверь в Васяткину комнату, а все никак не находил вену. Набрал еще одну ампулу, чтобы уж вспомнить все, что только можно, раз укол стоит мне таких усилий, ничего не упустить и узнать, наконец, этот город, где живет Васина сестра и куда он наверняка уехал – куда ему еще было деваться? Не может быть, чтобы он его не называл! А если этой дозы окажется достаточно, чтобы уже никогда не вернуться в сегодня? Ну и ладно, что мне терять? Что мне делать в этом сегодня? Кому я в нем нужен? На этой мысли игла вошла наконец в вену. Я очень осторожно, очень-очень медленно выдавил шприц, с каждой секундой чувствуя, как отчетливее и несомненнее становится все, что я вижу под закрытыми веками, все подробности нашей коммуны: ее воздух, ее свет, сквозняки и запахи, голоса и лица. И вот уже я открываю дверь в Васяткину комнату, вижу его, как обычно, сидящего на кровати, у окна стоит Алина, тень от заоконного тополя на ее лице, рядом с ней присел на подоконник Сычев, за столом режутся в шахматы Борода с Леней Ступовым, а в центре комнаты увлеченно играет с котом Бойсом трехлетний Гоша. Васятка поднимает лицо мне навстречу, улыбаясь так, точно давно меня ждал, и в его улыбке я с легкостью читаю: «Ну вот, видишь, как всё просто. А ты боялся».

Февраль – апрель 2023 

Боль

К середине октября дачный поселок пустел. Семьи дачников одна за другой возвращались в Москву, последние уезжали на нескольких машинах, дружно и шумно, Андрей Зябликов провожал их, старательно всем улыбаясь.

– Смотри тут без нас! – говорили ему отъезжающие. – Веди себя как следует, не расслабляйся. А то, сам знаешь… Если что, нам сразу доложат.

Особенно беспокоились об одиноком Зябликове женщины, и он, как мог, убедительно заверял их, что нет, ни за что не расслабится, будет скучать по ним и вспоминать, но, когда звук последней машины растворился в воздухе, вздохнул с облегчением: наконец-то наступала давно предвкушаемая им тишина.

В поселке и раньше было обычно тихо, но с отъездом дачников тишина обретала иное качество – роскошь безлюдья. Едва различимый за облаками самолет или кукушка из дальнего леса нисколько не уменьшали, а, наоборот, расширяли ее гулкий объем за пределы видимого пространства. К вечеру, когда из низин поднимался туман, тишина делалась зримой, материализуясь в его стелющихся по окрестным полям и улицам поселка белесых облаках, иногда розовых на закате. Отправляясь на вечернюю прогулку, Зябликов шел сквозь расступающиеся перед ним пласты тишины. Но и днем, особенно по утрам, бывали часы, когда во всем, на чем останавливался взгляд, Андрей видел воплощение тишины: в тучах, в движении далеких деревьев, дыма над крышами, в крадущихся вдоль заборов кошках, которых после отъезда дачников оставалось в поселке больше, чем людей. Наблюдая за их беззвучными перемещениями, за их сложными отношениями, союзами и интригами, Зябликов чувствовал, что кошки гораздо лучше него понимают жизнь опустевшего осеннего поселка. Он, как и прочие оставшиеся здесь люди, был слишком неуклюж для нее, невнимателен и нечуток. Кошки замечали каждый не спеша планирующий на землю лист, застывали и оборачивались на любой звук, на шорох крыльев низко пролетевшей птицы или шелест ветки. О таком совершенном внимании Зябликов мог только мечтать.

Андрей переехал в поселок шесть лет назад, сдав свою городскую квартиру, и с тех пор жил здесь круглый год, изредка, не чаще раза в сезон, навещая свое московское жилье и его меняющихся обитателей, чтобы убедиться, что там всё в порядке. Цель переезда была в том, чтобы написать книгу, работе над которой в Москве мешали суета, шум, общая нервозность и враждебность городской среды, ощущаемые Зябликовым на каждом шагу. И действительно, первый год он что-то писал, строил планы, набрасывал варианты, но все чаще отвлекался от работы, засмотревшись на ходящую на ветру листву дубов и кленов, выметавшую мысли из головы так, что он терял нить повествования, а там и забывал, для чего вообще его затеял. Чем больше он вглядывался в жизнь деревьев, кошек и птиц, в смену освещения, маневры облаков и неслышное скольжение теней, тем менее нужными и даже просто нелепыми представлялись ему усилия добавить что-то свое, искусственно сконструированное, к этому безупречному, в мельчайших деталях согласованному миру. Спустя год, находя в самых неожиданных местах, вроде шаткой будки сортира или хранившейся под кроватью кучи старых газет для розжига печи, свои черновики и наброски, Андрей прочитывал их с недоумением, а потом и со смехом – неужели ему принадлежат эти жалкие потуги на значительность, претензии на глубину и усилия заинтриговать читателя, которого нет и не будет. Начав смеяться над своими неуклюжими каракулями, он долго не мог остановиться, случалось, что смеялся до слез. От дачной жизни он вообще сделался смешлив, и многие человеческие проявления, как свои собственные, так и встречавшихся ему изредка на поселковых улицах соседей, в которых он прежде не находил ничего особенного, теперь казались ему комичными. Всегдашняя деловая озабоченность соседей, притом, что большинство дел были, по мнению Зябликова, никому не нужными, придуманными только для того, чтобы чем-то себя занять, вызывала у него с трудом сдерживаемую усмешку, а их постоянная тревожность, растерянность, ожидание перемен к худшему, а то и полной катастрофы, хотя и мало отличались от таких же настроений, регулярно возникавших у него самого, все-таки смешили Андрея. Вероятно, дело было в том, что, сведя общение с немногочисленными постоянными обитателями поселка, в основном, к разговорам о погоде, Зябликов постепенно отдалился от людей на расстояние, с которого человек в целом, или, во всяком случае, местный его подвид – человек поселковый, – виделся ему существом довольно нелепым, особенно на фоне огромных старых деревьев, громоздившихся над ними многоярусных облаков и открывавшихся в просветах между домами желтеющих далей. Для себя Зябликов тоже не делал исключения и не раз, уже никого не стесняясь, разражался смехом, встретившись в ночном окне со своим оплывающим книзу, опухшим от бессонницы лицом или увидев