Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

с оплаченным интернетом, откуда Зябликов узнавал новости войны. Раньше он заглядывал в них, только заходя к Михе – ему и этого хватало с избытком, – теперь же пристрастился смотреть видео и фотографии с утра до вечера, ролик за роликом, не мог оторваться.

Искореженная бронетехника, увязшая в грязи. Трупы в окопах, на снегу, на обочинах дорог. Смятые, раздавленные, заляпанные кровью лица. Руки, продолжающие закрывать уже мертвые головы. Огонь, пожирающий здания. Развалины, по которым бродят, что-то ища, потерянные люди. Обломки привычной жизни, быта, уюта в грудах битого кирпича, перепутанных проводов, мусора, щебня. Раненый на носилках, черный рот раздирает криком бинты, целиком скрывающие лицо. Бронемашины крушат городскую застройку, танки таранят дома, магазины, киоски. На глазах складываются коробки из-под людей, из-под их ничего не значащих жизней. Тупые, испуганные, отворачивающиеся от камеры лица пленных. Палят орудия, ракеты с огненными хвостами с воем перечеркивают небо. Псы на пепелищах. Солдаты на марше, в окопах, на броне, в госпиталях. И снова трупы, трупы…

А это кто? Знакомый мясистый профиль под каской, наполовину скрытый снизу черным платком. Неужели Миха? Зябликов пересмотрел ролик снова, потом еще и еще. Нет, померещилось. Но ведь мог же быть и он. После этого Андрей стал смотреть видео и фото пристальней, надеясь встретить на них Миху, и то и дело находил сходство с ним в массивных фигурах в камуфляже, снятых со спины или на бегу, и хотя потом всякий раз разочаровывался при пересматривании, это напряженное вглядывание затягивало его в кадр, приближало происходящее в нем: высокие здания, поднимая тучи пыли, рушились поблизости, черный дым разрывов застилал небо над головой, раненые валялись вокруг вперемешку с убитыми на расстоянии вытянутой руки, и, выключая ноут, Зябликов удивлялся окружающим его стенам старого дома, не взорванным и не горящим. Потребление новостей войны сделалось для него наркотиком, поглощало все его дни, Андрей забывал есть, забывал спать, а когда все-таки засыпал, обычно под утро, война с экрана вторгалась в его сны, где земля проваливалась под ним гигантскими воронками, куски асфальта вздымались в воздух, дома рассыпались, будто сделанные из песка, а люди гибли в испепеляющем пламени бесконечно растущего взрыва. Оторвавшись вечером от ноутбука, он выходил из дома, вдыхал тревожный воздух начинающейся весны, вслушивался в тишину, но больше ей не верил. Натянутая до звона вечерняя тишина, исчерченная голыми ветками бледная зелень горизонта, запах воды, мокрого дерева, снега – все это было только декорацией, скрывающей клубящийся ужас войны. Зябликову и раньше его жизнь нередко казалась призрачной, проскальзывающей меж пальцев – теперь же это ощущение достигло предела. Он перебирал минувшие дни, вспоминая, что делал вчера, позавчера, неделю назад, и ничего не мог вспомнить. Даже сегодняшний день ощущался к вечеру менее достоверным, чем вчерашний сон, в котором он, давясь страхом, спасался из-под медленно падающих на него горящих стен. Вся тяжесть действительности переместилась по ту сторону экрана ноутбука, его же, Зябликова, существование сделалось невесомым, легче сна. Может, поэтому, стремясь вернуть своей жизни материальное наполнение, он стал заметно больше есть. Периоды неуверенности и тревоги всегда сопровождались у Зябликова обострением аппетита, а поскольку эти чувства преследовали его, в общем, сколько он себя помнил, его борьба с лишним весом имела мало шансов на успех. Теперь прожорливость овладевала им ближе к ночи, когда потребность вернуть себе вкус жизни делалась неодолимой. Она заставляла его встать с дивана, гнала к холодильнику и вынуждала поглощать без разбора все, что попадалось под руку. В один из таких ночных приступов, открывая шпроты, Андрей сильно поцарапался зазубренной крышкой консервной банки. Занятый шпротами, он сперва не обратил на это внимания, потом несколько раз облизал царапину, чтобы перестала идти кровь, и только тогда заметил, что совсем не чувствует боли. Подождал минуту-другую, надеясь, что ощущение просто запаздывает, как бывает, когда чем-нибудь очень сильно увлечен – но нет, боль не приходила. Осторожно кольнул острием хлебного ножа ладонь – снова ничего. Кольнул сильнее, еще сильнее и осознал, что, кажется, перестал испытывать боль. Не веря себе, двинул ногой по стоявшему рядом стулу, тот отлетел, ударился о стену и перевернулся, грохотом и нелепостью своих задранных кверху ножек доказывая Зябликову, что он не спит, – но все равно ничего не почувствовал. То есть тепло, холод (Андрей сидел на сквозняке у холодильника в одних трусах), вкус, запах – пожалуйста. Все, что угодно, кроме боли. В ударившей стул ноге осталось тупое ощущение удара, но ничего похожего на боль. Андрей впился ногтями в свое голое плечо, укусил себя за палец – ни плечо, ни палец не отозвались. Ему словно вкололи анестезию, сделавшую все тело чужим, утратившим способность к самой простой, самой естественной реакции. Он пнул табурет, изо всех сил вмазал кулаком по буфету, разбушевавшись, не пожалел даже бабушкин диван, лягнув его с разворота, – мебель отвечала треском, хрустом, дребезгом посуды, стулья разлетались в панике, Зябликову казалось, даже вещи испытывают боль от побоев, – но только не он сам, точно он был бесчувственнейшей из вещей, тупее табурета, бессмысленней запертого шкафа, ключ от которого потерян. От наиболее сильных ударов в ноге или руке возникал гул, отдававшийся в бедре или в плече, на пару секунд они словно опухали изнутри, делались ватными, но затем все проходило, будто никакого удара и не было, а вещи разметал по комнате один лишь страх перед разошедшимся Зябликовым. Под конец погрома он едва не опрокинул журнальный столик с ноутбуком, но в последний момент успел подхватить его и в страхе прижал к груди. Там, в ноутбуке, в видеороликах и снимках войны, была вся боль, которую нельзя было разделить по эту сторону экрана. Быстро устав от напрасной вспышки ярости, Андрей упал в кресло, прислушиваясь в наступившей тишине к своему сердцу, отчаянно бьющемуся в глубине ставшего чужим тела. Света в комнате он не зажигал, учиненный им разгром тускло освещался лампой, горевшей в остававшемся открытым холодильнике. Оттуда призывно мерцали ему шпроты, сиял сыр в красной обертке, тускло зеленели сквозь стекло его любимые малосольные огурцы. Делать было нечего: Зябликов поднял табуретку, притулился к холодильнику и возобновил ночную трапезу.

Миха вернулся через пять месяцев, последний из которых провел в госпитале. Его контузило и ранило в ногу, теперь он сильно хромал, ходил, опираясь на палку, раздробленное колено постоянно болело. Вообще эти пять месяцев изменили Миху едва ли не больше, чем все те годы, когда Зябликов его не видел, и встреть его таким, как теперь – почерневшим, постаревшим, осунувшимся, – мог