Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

свободные от надзора бдительных жен, всегда рады были его угостить. Так что какие бы чудеса выдержки не проявлял Зябликов, каждую зиму он хоть раз да срывался. Правда, изучив свойства местных напитков, уже не падал так низко, как в первый раз, а останавливался на середине, сохраняя способность без посторонней помощи вновь обретать вменяемость. Заставлял себя даже бриться мучительно дрожащими руками, чем вызывал неизменное удивление соседей.

– Ты бы, Андрюш, еще галстук надел, – говорил ему склонный к сарказму дядя Сева.

– Надо будет, надену, – твердо, как только мог, отвечал Зябликов.

Галстук он надевал по одному-единственному поводу: когда нужно было ехать в Москву проведывать свою квартиру и жильцов. Вместе с галстуком надевалась свежая рубашка с воротником на пуговках, строгий темный костюм, жилет и импортные ботинки, которых в поселке Андрей никогда не носил. Во все это Зябликов облачался не для удобства или солидности. Эти вещи были для него защитой и маскировкой, позволявшей не привлекать внимание во враждебной и опасной городской среде. И хотя под пальто никто его костюма не видел, сам Зябликов на каждом шагу ощущал облегающую его элегантность, сквозь тонкую рубашку чувствовал животом и спиной мягкость жилетной подкладки – они придавали силы выносить напор столичной толпы, без них он никак бы не смог его выдержать. После месяцев свободной и пустынной дачной жизни городская толпа на улицах и в метро подавляла Зябликова, буквально расплющивала. Попадая в давку, он видел, как люди яростно теснят, пихают друг друга, угадывал в каждом распирающий заряд ненависти, готовый ударить в первого встречного, улавливал темные флюиды злобы и взаимного отвращения, настолько переполнявшие воздух, что ему становилось трудно дышать, в груди слева начинало не сильно, но очень страшно колоть. Всякий раз, вернувшись из Москвы, Андрей несколько дней приходил в себя. Однажды, вывалившись из переполненной электрички, он добрался не помня себя до поселка и, встретив у калитки дядю Севу, сказал:

– Знаешь, дядь Сев, наверное, война скоро будет. Они там, в городе, уже все готовы. Того гляди начнется.

Дядя Сева согласно закивал.

– А я всегда говорил. Все к тому идет. Давай, может, по маленькой за это дело? За мир во всем мире?

– Нет, извини, нельзя мне. Я и так на ногах едва стою.

– Тогда, может, за победу? За победу-то грех не выпить, а? Чтоб уж скорей бы! Чем скорее начнется, тем быстрее победим, я так считаю.

Зябликов снова отказался, но про себя подумал: в самом деле, скорей бы уж…

Иногда на него наваливалась невероятная лень. Лень было вставать с постели, стелить ее, топить печь, готовить себе завтрак… Даже жевать этот завтрак, если бы он его приготовил, Андрею было бы лень. Но завтрак оставался неприготовленным, печь нерастопленной, постель незастеленной, Зябликов проводил в ней целый день, а то и несколько дней подряд, вспоминая, как такая же лень одолевала его в детстве. Она была его постоянной спутницей до школы и в младших классах, когда он ленился самозабвенно, от души, ни в чем себя не виня, как стал делать, повзрослев. Ему было лень решительно все (кроме чтения и смотрения в окно): мыть руки перед едой, завязывать шнурки, делать уроки, собирать портфель в школу… Потом привычка понемногу оттеснила лень, сделав эти неизбежные унылые занятия, из которых почти без остатка состояла жизнь, переносимыми, но иногда лень все-таки возвращалась, поднимаясь из глубины почти забытого детства, и, овладев совсем уже взрослым Зябликовым, забирала его обратно с собой. Он лежал на диване, принадлежавшем еще его бабушке и на каждый его глубокий вздох отвечавшем протяжным стоном старых пружин, так что у Андрея было с ним полное душевное взаимопонимание, и, отвернувшись к стене, вспоминал вещи, которых иначе никогда бы не вспомнил: бабушкину седую косичку, полупрозрачную кожу ее рук в пигментных пятнах, тонкие костлявые пальцы (в молодости она была аккомпаниаторшей), седые волоски на подбородке и на ногах (когда Зябликов немного подрос, они сделались ему неприятны, он стал их стесняться), страх за бабушку, когда, держа ее за руку, переходил вместе с ней улицу. Вспоминались и другие полузабытые страхи детства: страх темноты, бродячих собак, хулиганов, страх проглотить с молоком или чаем упавшую в чашку живую осу. Родители Зябликова были в основном заняты друг другом, и он был уверен, что только бабушка может его защитить, но она умерла, когда Андрей учился в пятом классе, он навсегда запомнил, как изменился ее взгляд, потускнели, словно обратились вовнутрь ее большие, прежде сиявшие глаза, как она перестала вставать со своего дивана (после ее смерти его отвезли на дачу). Тогда же возник и главный страх Зябликова – страх перед экзаменами. Поняв, что они неизбежны, не блиставший особыми успехами Зябликов решил, что ему никогда в жизни их не сдать. Этот страх не покидал его все школьные годы, увеличиваясь с переходом в каждый следующий класс по мере того, как экзамены приближались, пока не превратился в навязчивую идею, в парализующий ужас, так что, ложась вечером в постель с несделанным домашним заданием, Зябликов часто думал: «Лучше бы война! (Угроза войны то с Америкой, то с Китаем висела в воздухе всегда.) Если начнется война, экзамены обязательно отменят!» Он так привык к этому страху, так сроднился с ним, что очень удивился, когда в восьмом классе ему удалось без особого труда сдать экзамены. Андрей объяснил себе это тем, что то были еще не настоящие экзамены, только репетиция главных, выпускных, а когда и они остались позади, ожидание неизбежного провала на грядущих экзаменах уже сделалось его второй натурой вместе с намертво связанным с ним ожиданием войны как единственного избавления. За прошедшие после школы годы он, конечно, понял, что война гораздо хуже любых экзаменов, да и в тех нет ничего такого уж страшного, но, когда очередной приступ лени накрывал его с головой и укладывал на бабушкин диван, эти представления из детства всплывали в нем, и он ничего не мог им противопоставить, самые главные экзамены всегда были впереди.

– Эй, писатель! – раздался голос из открытого окна. – Ты что, под одеялом, что ли, пишешь?

Голос был смутно знакомым, но явно не принадлежал никому из соседей.

– Да какой я вам писатель?! – не оборачиваясь, пробормотал Зябликов. – С чего вы это все взяли вообще?

– Ладно, ладно, не прибедняйся. Народ знает. Его не обманешь.

– Никакой я не писатель. Если что и пишу, то для себя только. Миха, ты?

Имя вспомнилось раньше, чем узнался до конца человек в окне, оно само возникло на языке,