Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

бы и не узнать. Глуша боль, тот стал много пить и первые две недели после возвращения не вылезал из подвала, где дядя Сева гнал самогон. В поселке знали, что Миха вернулся, но никто его не видел, его присутствие висело в воздухе, как угроза. По крайней мере, так воспринимал это Зябликов, пока не встретил Миху у дяди-Севиной калитки. Кинулся к нему, стал говорить, как ему рад, как боялся, что его убьют, как узнавал его на видеороликах с фронта, а потом понимал, что обманулся, но это все ерунда, главное, что он живой, а что с палкой теперь, то это пройдет, обязательно пройдет…

Миха глядел на него молча, неопределенно улыбаясь. Зябликов видел, что улыбка не относится ни к его словам, ни к нему, а к чему она относится, было непонятно. Поэтому он продолжал, хотя уже менее уверенно, что Миху тут все ждали, не один Зябликов, а весь поселок, теперь все будет хорошо, самое страшное позади, и теперь все непременно наладится…

Когда он уже почти иссяк, Миха наконец ответил:

– Да не разоряйся ты так, я все равно ничего не слышу. Меня ж контузило, мне теперь кричать надо или в самое ухо говорить.

Зябликов осекся, но все-таки, собравшись с духом, проорал, чувствуя себя солдатом, докладывающим генералу, что рад, бесконечно рад Михе… С чердака, услышав его, высунулся, как всегда, пьяный дядя Сева и помахал приветственно рукой, очевидно, приняв радость Зябликова на свой счет. Миха тоже кивнул и улыбнулся, теперь определенно Зябликову, почувствовавшему, как эта невеселая улыбка пробивается к нему издалека, с расстояния, которого он даже не может вообразить…

Присели на скамью у забора. Зябликов заметил, что полтора десятка шагов до скамьи дались Михе с трудом, он двигался с усилием, через боль. Не терпелось расспросить про войну, но скоро он понял, что Миха совсем не хочет говорить об этом. На любой из вопросов, которые Зябликов кричал в волосатое Михино ухо, тот отмахивался или криво усмехался. Позже Миха признался, что многое уже и сам забыл: контузия отшибла не только слух, но частично и память. Одни моменты он отчетливо помнил: как их везли, как рыли окопы – другие стерлись без следа: например, обстоятельства его ранения.

– А лучше бы всё забыть дочиста, будто и не было ничего, – сказал Миха с такой безнадегой, какой Зябликов никогда от него не слышал.

– Ты же в Чечне был, – удивился он, – насмотрелся там всякого. Неужели еще хуже?

Миха то ли не расслышал, то ли не захотел отвечать, махнул рукой и с ненавистью поглядел поверх Зябликова на собирающиеся над лесом тучи.

– Дождь будет…

В дождь его раздробленное колено болело сильнее, обезболивающее не помогало, спасал только дяди-Севин самогон.

– Устал я пить, – сказал он Зябликову примерно через месяц. – Не берет меня уже. Сколько ни выпью, не берет. Не знаю, что мне с этим коленом делать. Иногда хочется взять топор и отрубить к… матери эту ногу. Вот честное слово, так бы и отрубил.

Обычно Миха не жаловался, даже пьяный, но Зябликов много раз видел, как он сидит на скамейке, равномерно раскачиваясь взад-вперед, укачивая свою боль, баюкая ее. Его обрюзгшее потемневшее лицо с закушенной губой и остекленелыми глазами выглядело слепком боли, казалось, он ничего не видит вокруг себя, не замечает подходящего к нему Зябликова. Зябликов садился рядом, не зная, что сказать. Его распирало желание взять на себя хоть малую часть Михиной боли, но тот не собирался ею делиться. Он цепко держал свою боль стиснутыми зубами, не выпуская ни стоном, ни всхлипом. Зябликов сидел молча и мало-помалу начинал раскачиваться в том же ритме, что и Миха. Тот клал ему руку на плечо, очевидно, в знак благодарности, что Андрей не надоедает ему своим сочувствием, не достает расспросами. Иногда, видимо, когда боль приливала, пальцы на плече сжимались сильнее, сдавливали его железными тисками, потом отпускали. Зябликов чувствовал себя в эти моменты сломанным проводом, не способным пропустить через себя высоковольтное электричество боли. Покачавшись некоторое время, они расходились, Миха всегда вставал первым. Постепенно привыкли обходиться почти без слов, только при крайней необходимости Зябликов тянулся к Михиному уху, чтобы прокричать в него то, что нельзя было объяснить знаками.

Дядя Сева взялся чинить крыльцо своего дома, Миха помогал, когда колено позволяло, а Зябликов вызвался помогать Михе, выполняя разные мелкие несложные работы. Заколачивая гвоздь, саданул себе молотком по пальцу и, как обычно, ничего не почувствовал – он успел уже к этому привыкнуть, так что его даже рассмешили удивленные Михины глаза и дяди-Севин окрик:

– Ты смотри, куда бьешь-то!

– Да мне не больно.

– Как это так «не больно»? – удивился дядя Сева.

– А вот так, – и чтобы подтвердить свои слова, Зябликов шарахнул молотком еще раз, дядя Сева даже зажмурился.

– Еще показать?

– Нет-нет, ты что? Ты это… поосторожней все-таки… – дядя Сева растерялся. Он знал, конечно, что москвичи странные люди, а Зябликов и среди известных ему москвичей выделялся, но такого он не ожидал. – Ты, знаешь, лучше не надо… А то сейчас не больно, а потом, может, рука отсохнет. Мало ли что бывает… Побереги себя все-таки…

– Да я берегу, берегу.

Ночью Миха пришел к Зябликову. Он заходил и раньше, когда видел свет в окне. Ему часто не давала спать боль в колене, и, устав терпеть, он шел к Андрею: вдвоем было не так тошно. На глазах у Зябликова боль переставала быть бессмысленным мучением, как-то само собой делалось ясно, что Миха терпит за двоих, молча выносит ту боль, которая могла выпасть и Зябликову, но вся досталась одному Михе. Зябликов пытался, как мог, облегчить ему жизнь: помогал снять обувь, подкладывал под ногу свернутый из одеяла валик, и, сколько ни говорил себе, что Миха сам виноват, что никто не принуждал его заключать контракт и идти зарабатывать на жизнь смертью, все равно он чувствовал вину за свою неспособность испытать боль, подчинявшую его Михе, заставлявшую стараться угодить ему, как в детстве стремился он всеми силами угодить Чингачгуку, вождю апачей, чтобы заслужить его расположение.

– Ну и как ты этому выучился?

По мрачно-саркастическому тону и неподвижному тяжелому взгляду Зябликов понял, что Миха уже хорошо поддал – сколько бы он ни выпил, он не терял ни внятной речи, ни точности движений, но становился тяжелым и вязким, и, если во что-то упирался, его было уже ничем не свернуть.

– Чему выучился? Ты о чем? – переспросил Андрей, хотя сразу, конечно, понял.

– Боли не чувствовать, – Миха глядел