Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

в высоком зеркале свою неуклюжую фигуру. (Он постоянно боролся с полнотой, пытался даже заниматься скандинавской ходьбой, но результата это не приносило.) В доставшемся ему от родителей большом старом доме он мог, не сдерживаясь, смеяться в полный голос, и так и делал, но поглощавшая эхо его смеха тишина, которой отвечал ему дом, Андрею совсем не нравилась.

Предки Зябликова достраивали и перестраивали дом, каждое поколение предпринимало усилия по его ремонту, но он все-таки неумолимо ветшал и Андрею достался совсем уже дышащим на ладан, издающим старческие скрипы, полным мышиных шорохов и крысиных писков, с просыпающейся изо всех щелей древесной трухой. Можно было попытаться продлить ему жизнь, затеяв новый ремонт, но для этого нужны были средства, а главное – немыслимое для Зябликова количество энергии и сил. Но и сносить дом до основания, чтобы построить на его месте новое компактное жилище, как советовали знающие люди, он тоже был не готов. Решил, что так и будет жить в разваливающемся доме, понемногу разваливаясь вместе с ним. Лет с тридцати Зябликов чувствовал, что начал стареть, и переваливший за сотню лет дом особенно нравился ему тем, что наглядно демонстрировал, что старение – естественное состояние вещества, оно может длиться долго, возможно, даже почти бесконечно. Когда у Андрея болели колени, кололо в боку или в сердце, ныли суставы или поясница, он вслушивался в раздающиеся при каждом шаге скрипы старых досок, в протяжные стоны несмазанных дверей, в свист ветра в щелях на чердаке и ощущал греющую душу гармонию распада, думал о том, что они с домом подходят друг другу, он живет именно там, где и должен жить.

Многочисленными болезнями, глуша смутное чувство вины, Зябликов оправдывал свое нежелание затевать ремонт, а если хвори его оставляли, в придачу к старым с легкостью воображал новые, угадывая их по непрерывно питавшим его мнительность сигналам организма. Свое массивное туловище, с трудом помещавшееся в узком овальном зеркале на дверце шкафа, Зябликов воспринимал изнутри как бесконечно уязвимое, хрупкое, полное необъяснимых болей, покалываний и урчаний в желудке, не суливших ничего хорошего. Часто, раздевшись перед зеркалом, Андрей пристально изучал его, пытаясь угадать, каких еще опасностей ему ждать и откуда. И все-таки, как бы ему этого порой ни хотелось, Зябликов не позволял себе капитулировать окончательно. Мылся до пояса ледяной водой из колонки, ходил на длинные прогулки, а по утрам даже занимался гимнастикой: размахивал руками и ногами, жмурясь от напряжения и кряхтя, тянулся пальцами к мыскам. Потом не меньше получаса приходилось отлеживаться.

Со стороны могло показаться, что он целыми днями ничего не делает, но это было совсем не так. В действительности Зябликов жил напряженной и сложной жизнью. Он много читал и продолжал, уже без всякого расчета на публикацию, писать, ведя учет своим дням, раздувающимся, как грозящие лопнуть радужные пузыри, от переполнявшей их пустоты, в которой любое, даже самое ничтожное происшествие обретало значение и смысл. Но главное – он наблюдал. Ни одно изменение в пейзаже, в цвете неба или облачной архитектуре не проходило мимо Зябликова, каждое становилось событием его внутренней жизни, находило в ней свое место. От этого душа Зябликова, изнуренная гнетом его тяжкого тела, понемногу высвобождалась, расправлялась, начинала чувствовать воздух и ветер. Наискось пересекавшая двор кошка щекотала ее своей осторожной походкой, а от стремительного виража ласточки над головой перехватывало дыхание. Однажды, уйдя в созерцание, Зябликов застыл настолько неподвижно, что на плечо ему села небольшая птица. От неожиданности он вздрогнул и спугнул ее. Принявшая его за дерево птица поняла свою ошибку и улетела раньше, чем Андрей смог ее разглядеть, но он все равно почувствовал, что почти достиг поставленной цели – он близок к тому, чтобы сделаться своим среди явлений природы и населяющих ее существ.

К таким природным существам относил Зябликов и своих соседей, обитавших в поселке, как и он, круглый год. В основном это были пожилые люди, четыре семьи и несколько одиночек. Отношения с ними сложились у Андрея вполне дружелюбные, а кое с кем даже задушевные. Без лишних объяснений соседи сумели понять, что Зябликов не просто так подолгу простаивает столбом на своем участке, на опушке леса или на обочине дороги, а занят важным, пусть и непонятным им делом. Завидев его с улицы сидящим за столом и что-то пишущим, они пришли к выводу, что Зябликов писатель, и отстраненно зауважали, поскольку в далеких от Москвы небольших населенных пунктах к странным москвичам на всякий случай относятся с уважением, но стали и жалеть, так как было очевидно, что денег за эту писанину ему много не платят, а работа тяжелая. Бывало, видели его за столом не только днем, но и ночью, и переглядывались тогда между собой, вздыхая с пониманием: вот ведь, нет покоя человеку! Сердобольный сосед дядя Сева (многих обитателей поселка Зябликов знал с детства, когда жил здесь с родителями, и по-прежнему звал их «дядями» и «тетями») зашел к нему однажды с бутылью мутного напитка:

– Хлебни, Андрюш, все полегче станет.

Зябликов хлебнул, сидя на скамейке у дома, и деревья напротив приблизились к нему, зашумели, задышали, зашептали голосами ветра в поплывшей перед глазами листве. В бутыли был пятидесятиградусный грушевый самогон собственного дяди-Севиного приготовления. Зябликову и в самом деле нелегко давалась его жизнь, лишенная обычных внешних целей, по сути, чистое существование, глядящее в лицо времени, не имея возможности даже сморгнуть, поэтому он все чаще прибегал к помощи дяди Севы, варившего кроме грушевого, еще сливовый и яблочный самогон. В результате приехавшие на следующее лето дачники его не узнали: к ним вышел до глаз заросший клочковатой бородой человек в зимних ботинках на босу ногу, с трудом говоривший незнакомым хриплым голосом, не заканчивая ни одного предложения, а в основном объяснявшийся жестами крупно дрожавших рук и то и дело чему-то своему смеющийся. Совместными усилиями дачники вернули Зябликову пристойный вид, за лето он понемногу отошел, вновь обрел дар связной речи, к осени вернулся к своим наблюдениям, а от дяди Севы старался держаться подальше, чтобы не подпасть опять под его пагубное влияние. Этого и опасались дачники, когда покидали осенью поселок и просили Андрея не расслабляться. Но это было проще сказать, чем сделать: дядя Сева жил через дом от Андрея. Он по неделям пропадал в своей подвальной самогонной лаборатории, зато, когда, обросший седой щетиной, с прозрачными сияющими глазами и не сходящей с лица улыбкой выбирался на свет, начинал попадаться Зябликову на каждом шагу. Да и другие соседи, особенно одинокие,