Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

– У него синдром Аспергера. Он с другими людьми не ладит, ни в одном коллективе не уживается. Да и вообще его люди мало интересуют. Ему больше поезда нравятся.

– Поезда?

– Когда стало ясно, что у него Аспергер, Мешков ему модель железной дороги купил, она его успокаивала, а то он слишком возбудимый был. Вот Гоша до сих пор в нее и играет. Она уже в доме не помещается, столько мы поездов за эти годы накупили. И он все про них знает – просто живая энциклопедия железных дорог. А больше его ничего не интересует.

– Вот оно как…

Я достал папку с Гошиным портретом, протянул Алине Васяткин рисунок. На нем был изображен взрослый, но вполне узнаваемый Гоша, сидящий между доходящих ему до пояса гор, положив руки на извивающиеся среди них поезда, грузовой и пассажирский. Все эти годы, разглядывая рисунок, я думал, что Вася представил на нем Гошу великаном, и только теперь понял, что и поезда, и горы игрушечные.

– Он знал наперед… Откуда он мог знать?

Между Алининых бровей возникла та мучительная вертикальная складка, которой раньше не было, и я понял, что какой бы Алина не выглядела неизменной, эти годы ей тоже дались нелегко.

– Мы же все стремились проникнуть в будущее. А ему, видишь, удалось. Только мы не думали, что оно окажется таким, – я кивнул на рисунок. – Поэтому и не поняли, что это оно и есть. А те Васины работы, которые купил Мешков – они у вас?

– Он их давным-давно кому-то продал. Понятия не имею, кому.

– Висят ведь где-нибудь… И новый обладатель совсем ничего об их авторе не знает. А он, может, жив еще. Я, когда этой твоей ширью вмазался, вспомнил, как Васятка мне говорил, что у него сестра где-то в провинции живет. И он думает, не уехать ли ему к ней, потому что устал от Москвы, вообще устал… Только не запомнил, называл он мне город, где сестра или нет, а если называл, то какой… Что, если он и сейчас там? Ведь запросто возможно!

– Вряд ли. Был бы жив, появлялся б в Москве на выставках, на вернисажах.

– А может, это у черта на рогах, за Уралом? Он же оттуда, из тех краев. Думаешь, у них там своих выставок мало? Да и не факт, что ему выставки с вернисажами очень нужны. Он же совсем другой, чем все остальные, ему в будущее заглянуть, как нечего делать, сама видишь. Что ему эти вернисажи?

– Не знаю, Олег, – сказала Алина со вздохом, как если бы возможность обнаружения Васятки только добавляла новых хлопот в ее и без того непростую жизнь. – Пора мне уже. Регистрация начинается.

Поднялась из-за стола, выпрямилась, стряхнула набок челку.

– Портрет-то возьмешь?

– Знаешь что, пускай он у тебя лежит.

– Не пожалеешь? Считай, последнее ведь, что у нас от Васятки осталось. Если только я его самого не найду.

– Да нет, посмотрела и хватит. Спасибо, что привез показать.

– Понимаю.

Провожая до стойки регистрации, я взял ее чемодан, непропорционально большой рядом с маленькой Алиной, выглядевший неподъемным, но на колесиках катившийся легко, будто совсем ничего не весил. За огромными окнами зала ожидания, легко преодолевая силу тяготения, взлетали самолеты, а по эту сторону стекла пассажиры, их вещи и отражения ламп скользили по отполированному полу, внутренняя жизнь аэропорта, готовясь утратить тяжесть, оставляя позади грозный вес страны, откуда улетала, уже была почти невесомой, и Алина уже целиком принадлежала этой скользящей жизни: ее походка и осанка с каждым шагом обретали ненадолго было покинувшую ее легкость, аэропорт был самым подходящим для нее местом – самым удачным, чтобы я запомнил ее напоследок.

– Ну все, – мы подошли к стойке регистрации. – Спасибо, Олег. Дальше я уже сама.

– Больше не прилетишь?

– Ну, почему же, может и прилечу. Все возможно.

Это для тебя все возможно, а вот для меня…

Пожатие плеч, улыбка, прощальный взмах руки – уже из-за той черты, за которой и слова, и жесты окончательно лишаются веса.

На обратном пути из аэропорта у меня росло ощущение, что Алина забрала с собой всю легкость, какая есть в жизни, оставив мне всю тяжесть. Минувшую неделю я только и делал, что ждал ее, чем бы ни был занят, под конец это сделалось уже навязчивым, я почти перестал спать, мне начало казаться, что я жду ее не неделю, а, не подозревая об этом, всю свою жизнь, – в ней, в Алине, были ее смысл и оправдание, все, о чем мы мечтали, чего почти достигли в нашей коммуне, сохранилось в ней неизменным и нерастраченным, воплотилось в ее неуязвимость и легкость. И вот теперь после мимолетной встречи в аэропорту она улетела, и ждать стало нечего. Совсем нечего. Я через силу заставлял себя вглядываться в лица людей в метро, как в возможности выхода, и все они были наглухо заперты, все казались взаимозаменяемыми: что с тем мужиком мне не о чем было бы говорить, что с этим, что с одной девушкой все общение в лучшем случае свелось бы к нехитрой радости совокупления, что с другой, да и то, если получится (вот именно, если!). Все эти люди были страшно далеки от меня, с такого расстояния я не находил между ними никаких существенных различий. Все, с кем я был заперт в нашем общем настоящем, как в этом летящем в тоннеле вагоне метро, из которого не выйти, были мне одинаково чужими – свои остались у меня только в прошлом. Не дотерпев до дома, я открыл папку с Васяткиным рисунком. Теперь я знал, что на нем изображен неизлечимо больной тридцатидвухлетний Гоша, и все равно в его линиях были безупречная точность и танцующая легкость, ничего подобного я не видел вокруг себя. От них было не оторваться. Да и незачем было это делать.

Когда я вошел к себе, у меня уже руки дрожали от нетерпения. Может, поэтому, набрав в шприц сперва одну, а потом, для верности, еще одну ампулу Алининой шири, я все никак не мог попасть в вену. Тыкал и промахивался, снова и снова – вот что значит отсутствие практики! А когда-то ведь запросто попадал с первой попытки. Или у меня от возраста вены сузились? Вот и у Алины не сразу получилось меня уколоть, а уж у нее практики хватает. Повезло же ей