Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

За спиной у Васятки большое окно, а в нем видна пожелтевшая крона тополя – Алина была права, это осень. Однажды я спросил у него, почему он по неделям не выходит из дома, и Вася ответил, что все, что ему нужно для жизни, он видит, не вставая с постели, – и показал на этот тополь. Он непрерывно шевелится на осеннем ветру, живет своей сквозящей жизнью, за ним зажигаются, пронизывая крону, окна дома напротив. Значит, уже вечер, пора мне на кухню пить вечерний чай.

– Ты говорил, у тебя Васин портрет Гоши остался? Я б взглянула. Может, найдешь?

Алина лежала рядом со мной и, приподнявшись на локте, внимательно в меня вглядывалась. Я поднял руку ее погладить, но тело было настолько расслаблено, что любое движение я мог совершить только непрерывным усилием воли, стоило мне отвлечься – а мысли мои постоянно соскальзывали обратно, в нашу коммуну – и рука упала, не дотянувшись.

– Может, не сейчас? Позже?

– Мне уже пора идти. Я у подруги остановилась, она просила поздно не приходить.

– Подожди, – тут уже я до нее дотянулся, – переночуй у меня.

– Не могу, мне завтра в аэропорт рано. А у нее все мои подарки родителям лежат. Я б сама хотела остаться, Олег, но никак не получается.

Делать нечего, я побрел в кладовку, где должна была лежать папка с Васиными рисунками, долго рылся там, то и дело отвлекаясь и забывая, что ищу, наконец, услышал голос Алины:

– Ладно, оставь. Сейчас ты ничего не найдешь. Я через неделю на обратном пути снова в Москве буду. Опять к тебе заеду, тогда и покажешь.

– Хорошо, – согласился я обрадованно. – За неделю-то я его наверняка найду.

Когда я вернулся в комнату, Алина уже была одета, готова идти. Меня внезапно охватил страх, что без нее я не смогу вернуться обратно в наш сквот, стоит ей уйти, и наркотик утратит силу.

– Слушай, а может, оставишь мне немного?

Она взглянула испытующе, очевидно, решая, сколько это «немного».

– Ну, пару ампул…

– Ладно, бери всю упаковку, они тяжело отделяются, неохота возиться. У меня еще есть. Только смотри, осторожнее, больше одной не коли. А то навсегда там останешься.

Я кивнул и легко проводил ее, не сомневаясь, что расстаемся мы ненадолго: как только она уйдет, я снова лягу, закрою глаза, увижу под веками нашу квартиру и встречу в ней ту, настоящую Алину.

На кухне темно: во всей квартире вырубили электричество. Это случается часто, когда мы одновременно включаем слишком много обогревателей, и они перегружают сеть. На столе горит свеча, отбрасывая на стены и потолок тени сидящих вокруг, ее огонь колышется от сквозняка, и тени колеблются, вытягиваются, склоняются над нами, точно слушают наш разговор, хотя в нем нет ничего особенного, что отвечало бы вынужденной таинственности обстановки. Но свет свечи преображает лица, открывает в них глубину и значительность. Алина сидит между Сычевым и мной, косясь на нее, я замечаю дрожащую искру свечи в ее зрачках, придающую взгляду напряжение, тревожность, и без малейшего усилия вижу нас всех ее глазами. После наших с ней посещений чердака, совмещенных с опытами с ЛСД, для меня это проще простого. Напротив нее Васятка со щекой, раздутой куском сахара – по детской провинциальной привычке он пьет чай вприкуску. С Васяткой все ясно, в его гениальности давно никто не сомневается. Но и у любого из сидящих за столом есть в глазах Алины свой шанс, если не на гениальность, то на неповторимость, на свой жест и стиль, которые могут оказаться еще и поинтересней. Пока эти карие выжидающие глаза глядят на нас, ничто еще не потеряно, ничего не известно наперед. Даже со мной, хоть я и вовсе не умею рисовать, а только вожусь со словами, что, с точки зрения моих соседей по сквоту, заведомо напрасно и никому всерьез не нужно, – даже со мной еще не все ясно. И тут я совершенно отчетливо чувствую отличие себя тогдашнего, сидящего на той темной кухне, от сегодняшнего, лежащего в своей комнате. Всплывает иное ощущение тела, гораздо более легкое, небрежное, да и весил я тогда кило на пятнадцать меньше. Это очень странно, ощутить в своем теле другое, каким оно было когда-то, ведь тело рассчитано только на одного, это похоже на то, как если бы в одном теле, расталкивая друг друга, пытались поместиться двое. Но еще страннее, нет, страшнее осознать, что в этом различии между тогдашним и сегодняшним тобой сконцентрировались все тридцать прошедших лет – это позволяет почти физически ощутить время как вязкую субстанцию, наподобие теста, невидимо обволакивающую, замедляя движения, затуманивая зрение, и, ощутив ее, понять, что это тесто замешано рукой смерти. Потому что когда столько времени накоплено и сжато в тебе, осело в твоих венах, сосудах, суставах, трудно не почувствовать, что только смерть может снять этот груз, только она, замесившая это тесто, может освободить из него. И ее очевидная близость – руку протяни и коснешься (хорошо хоть, что от этой немецкой шири такая слабость, что рукой не пошевелить) – делает наслаждение воспоминанием еще острее, так что уже и не поймешь, чего в нем больше, ужаса или блаженства, непрерывно усиливающих друг друга. (Кто знает, не будет ли смерть последним, насквозь пронзающим жизнь воспоминанием?)

Больше Алина ко мне не приезжала. Ее рейс из Томска в Москву перенесли, она позвонила и сказала, что времени навестить меня у нее не остается.

– Жаль. А я нашел тот Гошин портрет, думал подарить тебе.

– Может, в аэропорту встретимся? Там и подаришь.

– Ну, раз иначе не выходит…

Я приехал в Шереметьево, издалека сквозь стеклянную стену кафе увидел за столиком Алину, несколько минут наблюдал за ней, надеясь, что она отвлечется от телефона и заметит меня. Не дождавшись, вошел, сел, спросил, как она слетала, как родители.

– Живы. Пока. Старые совсем, на ладан дышат. Предлагаю ко мне переехать – не хотят.

Подошел официант, я перелистал меню, заказал кофе. Все было очень обыкновенно, будто не происходило ничего особенного, будто она не улетала, скорее всего, навсегда, и я не видел ее в последний раз.

– А что Гоша? Сколько ему уже?

– Тридцать два.

– Да ты что? Гоше тридцать два! Даже представить этого не могу! Это же взрослый мужик. Он женат?

Не отрывая глаз от телефона, Алина помотала отрицательно головой.

– Нет? А что он вообще делает? Ты ж мне ничего про него не рассказывала.

– Ничего не делает.

– Как это ничего? Совсем ничего? Нигде не работает?