Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

деловитость движений. Вот только эта возникшая между бровями вертикальная складка, придающая лицу мучительное выражение, – ее раньше точно не было. Может, я делаю ей больно? Осторожнее, осторожнее. Эта кожа под моими руками, такая тонкая, влажная, скользкая от пота.… А ведь раньше Алина никогда не потела. Кожа елозит под пальцами, точно между нею и телом свободное пространство, точно она провисает. И тело под ней на ощупь будто опухшее, но не наружу, а внутрь. Отзывающееся на прикосновение нездоровой, проседающей мякотью. Нет, это определенно тело женщины моего возраста, то есть хорошо за пятьдесят: касание разоблачает то, что ускользает от глаза. Алина просит меня погасить свет (а тогда, на чердаке, сама включала лампу над дверью). Гашу.

– Ну?

– Сейчас, сейчас…

– Нет? Не выходит?

– Помоги мне.

– Так?

– Да. Нет, быстрее… Еще…

– Так?

– Нет, ничего не получается. Прости…

– Да ладно…

– Прости, я слишком долго живу один. Забыл, как это вообще делается.

– Плевать. Не бери в голову.

– Нет, нет, прости меня, Алина! Я всегда был один! И с женами, и без жен. Только на том чердаке мы были по-настоящему вместе! Только тогда, с тобой! Представляешь? Жизнь прошла, а я как был один, так и остался! Как это случилось? Почему? Только ты можешь мне объяснить! Объясни мне, Алина!

– Успокойся, Олег. Как я могу объяснить, почему жизнь прошла? Прошла и все, ничего не поделаешь.

– Подожди немного, сейчас все получится.

– Да брось, мне это не особенно и нужно. У меня кое-что получше есть.

– Что может быть лучше?

– Сейчас увидишь.

Алина зажгла свет, порылась в своей сумке, достала небольшую коробку конфет, открыла, и я увидел, что в коробке не конфеты, а упаковка ампул и шприц. Насадила на шприц иглу, повозившись, отделила одну ампулу, скрутила ей голову и набрала в шприц. Ее движения были торопливыми, но точными, привычными, и все-таки она явно спешила, охваченная нетерпением, один раз даже выругалась сквозь зубы, когда ампула не хотела отделяться, и это нетерпение, и спешка, и досада снова вернули мне ту Алину, какой я знал ее тридцать лет назад в сквоте. Ту, которой я никогда не мог сказать «нет».

– Что это?

– То самое. Не догадался, что ли? Самая лучшая немецкая ширь. Видишь, как четко все сделано – комар носа не подточит. Не то, что у нас было. Немцы все качественно делают, даже ширь.

– Ты что, до сих пор ширяешься?

– А ты думал? Только этим и живу. Думаешь, почему я так выгляжу? Все поэтому. Как только перестаю, сразу кожа обвисает, прыщи лезут, мешки под глазами, морщины… А вмажусь – и снова все, как новенькое: кровь приливает, морщины разглаживаются, цвет кожи свежеет, лет двадцать как ни бывало. Ну, ты ж сам сколько раз видел, как это действует.

– Видел, да. Только одного не пойму…

– Почему я еще не сдохла?

– Именно.

– Обмен веществ у меня такой, особенный. Один случай на сто тысяч. Год назад в больнице лежала, мне врачи объяснили, что у меня каких-то поливалентных ферментов до хрена, ненормальное количество – на меня даже наркоз не действует. Сколько ни кололи, все впустую. Так и резали, без наркоза.

– И как же ты вынесла?

– Так и вынесла. Зубы сжала и терпела. Как партизанка. Режьте, думаю, фашисты проклятые, наш человек все может вытерпеть. Но я, кстати, и без них давным-давно поняла, что мне ничего не страшно из того, от чего другие мрут или с катушек съезжают. Еще в сквоте мне это стало ясно.

– А я-то все диву давался, как это с тебя все, как с гуся вода… Значит, ферменты…

– Они самые. Давай руку. Классная ширь, не пожалеешь. Самая новая, года не прошло, как появилась. Еще ни в какие списки не внесена.

– Может, не стоит? У меня-то обмен веществ обыкновенный.

Но я уже протягивал ей руку.

– Да ладно, не бойся. Раньше-то ты не боялся. Этим меня и взял, когда все струсили, а ты нет. Ну-ка, посжимай кулак, а то вены не вижу. Вот, теперь другое дело…

Алина склонилась над моей рукой, прицеливаясь шприцем.

– Ты ж мне не поверил, когда я сказала, что Васятка осенью Гошу рисовал? Сейчас сам вспомнишь. Это специально для памяти ширь – с ней все-все вспоминается, во всех подробностях. Будто только вчера было или даже не вчера, а сегодня, прямо сейчас. Кайф ни с чем не сравнимый!

Вспучив мягкий бугорок, игла вошла в вену, и Алина осторожно выдавила в нее содержимое шприца.

– Вот так. Теперь ложись. Лежи спокойно. И глаза закрой.

Первым возник запах масляной краски, не особенно резкий, но плотный, устойчивый, будто навеки пропитавший длинный коридор с дверьми в обе стороны, необратимо изменивший состав наполнявшего его воздуха и тусклого света. Это наша квартира, стоило мне закрыть глаза, и я уже был там. Я точно помню, за какой дверью кто живет: ближняя от входа комната Сычева с Алиной, дальше Борода, напротив него кухня, следом комната Васятки, потом еще две двери в комнаты, где жильцы часто менялись, а за ними в дальнем конце коридора обитаю я. Мысленно захожу к себе, слышу скрип двери, вижу пахнущую сырым деревом мебель, которую не вспоминал тридцать лет, вид из окна, потолок с лепниной в бурых разводах (протекало сверху). И каждая впервые найденная в памяти вещь несет с собой радость своего открытия, и чем эта вещь незначительнее, чем меньше было шансов ее вспомнить, тем выше прилив этой радости – кто бы мог подумать, что я помню каждую трещину на старом подоконнике, расстановку книг на полках, стертый узор обоев, рисунок покрывала на кровати – да все, о чем ни подумаю, оказывается никуда не делось, хранится в целости на дне памяти и, всплывая со дна, как будто уменьшает тяжесть тела, перегруженного забытым прошлым, делает его почти невесомым, раскачивающимся на упругих волнах радости. Кожа чувствует задувающий сквозь щели холодный воздух, эти большие комнаты никогда не удавалось согреть до конца, сколько мы ни ставили обогревателей, но сейчас я ощущаю эти воздушные потоки, как сквозняки счастья, пронизывающие наше неуютное жилье. Неуют, холод и голод (на подоконнике у меня громоздятся пакеты с сухими «завтраками туриста» и банки с морской капустой кукумарией – в опустевших магазинах тогда было нечего больше купить) собирают нас на кухне, где мы греемся чаем и разговорами. По дороге туда я заглядываю к Васятке – он сидит в постели, накрывшись одеялом и, положив на колени альбом, рисует играющего в ногах кровати Гошу.