Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

не выделяющее дружелюбие, и нежелание ни с кем спорить – о чем спорить, если мы все только случайные соседи и все наши дружбы и влюбленности необязательны и произвольны? Он часто мерз, так как у его старого обогревателя не хватало мощности на всю комнату, и кутался в вязаную кофту, а то и целыми днями не вылезал из-под одеяла, но, если кто-то из соседей начинал о нем беспокоиться, улыбался в ответ, заверяя, что у него все в порядке, просто сегодня хочется провести день в постели. Улыбался Васятка и тогда, когда его скрутили колики и, корчась на полу, пока вызванная Алиной скорая пробивалась сквозь пробки, он прокусил себе язык – глаза его провалились в глубину глазниц, обтянутый серой кожей череп блестел от пота, но испачканные кровью губы все равно пытались сложиться в извиняющуюся улыбку.

Васины колики произвели на всех, кто видел его мучения, сильное впечатление, гораздо более убедительное, чем помешательство Бороды и Тарского. С теми все происходило постепенно, а главное, можно было предположить, что у обоих и раньше было с головой не все в порядке, и наркотики только выявили скрытую патологию. Васятка, хоть никогда и не жаловался на почки и вообще на здоровье, был объектом всеобщей заботы, поскольку всегда казался самым уязвимым – и вот, чуть не упустили. Хотя трудно было не упустить, учитывая, сколько всего он загонял себе под кожу, впрочем, мало отличаясь этим от остальных членов коммуны. Но когда на следующий день после случившегося Леня Ступов сказал, что знакомые из Питера предложили ему ЛСД и он может взять на всех, многие отказались. Не просто так отказались, потому что это было бы трусостью, отказом от подобающего подлинному художнику экспериментального образа жизни, но у одних вдруг кончились деньги, у других возникла неотложная работа или важные неотменимые встречи… Разговор происходил на кухне, где было самое теплое место в квартире, там всегда была включена газовая плита и возле нее кто-нибудь грелся, в тот раз это была Алина, а четверо или пятеро парней, включая меня и Сычева, сидели за круглым столом, уставленным стаканами с недопитым чаем – чай тоже был способом согреться, никогда в жизни я не пил столько чая, как тогда. Пока остальные выдумывали поводы сказать «нет» стоявшему в дверях Ступову, я наблюдал, как Алина приближает ладони к голубым цветам газового пламени, почти касается их, гладит осторожно и нежно, и по ее нежеланию даже посмотреть в нашу сторону я уже понял, что она сейчас скажет. Я и сам думал отказаться, как другие: кто его знает, что это за питерское ЛСД, наверняка, самоделка, хорошо, если просто пустышка, тогда только потеряешь деньги, а может ведь и так унести крышу, что потом всю оставшуюся жизнь будешь ее разыскивать. Пока я размышлял об этом, Алина, не прекращая своей игры с огнем, негромко произнесла:

– А мне возьми. – И все, сидящие за столом, почувствовали себя трусами и предателями. Мне же стало окончательно ясно, что никакого выбора у меня в действительности нет.

– Слушай, может не стоит, а? – сказал Сычев как бы от лица всех. – Подумай хоть о Васятке, его же насилу откачали, ты так же хочешь?

Иногда Сыч пытался ее воспитывать, хотя это было настолько очевидно напрасно, что со стороны выглядело даже смешно. Но все-таки он был старше, он был здесь главным, он должен был хоть что-то сказать.

– Знаешь что, – Алина повернулась к Ступову и, прищурившись, сморщила нос, как делала когда хотела показать, что не просто хочет, а очень-очень хочет. – Возьми мне две, а?

Речь шла о «марках», полосках бумаги, которые пропитывались кислотой. Я тоже заказал себе две.

Она никогда ни от чего не отказывалась, и сейчас, спустя тридцать лет, глядя на абсолютно не изменившуюся Алину у меня за столом, я подумал, что, может быть, время превращает человека, не пропустившего ни одного из его соблазнов, в свое зеркало, в свою точную формулу, а формула не меняется и не стареет – в ней нечему стареть. Время ведь тоже не стареет, цельное и неизменное внутри себя, оно однажды просто исчезает, сменяется новой эпохой, а вместе с ним исчезают – уезжают, пропадают без следа, а то и умирают – люди, определявшие его лицо, кто был всем нужен и важен, вокруг кого все вращалось. А если они не исчезают, то меняются до неузнаваемости, сходят со сцены, делаются незаметными, пытаются подстроиться под новые времена. Алина была из тех, кто исчез: еще раньше, чем нашему сквоту пришел конец, она, бросив Сычева, уехала вместе с коллекционером Мешковым в Германию. Возможно, это тоже способствовало ее неизменности: новые времена прошли мимо нее, и спустя тридцать лет она вернулась такой же, как была. Точнее, не вернулась, а приехала на неделю навестить в Томске совсем уже старых родителей, а по дороге решила заглянуть ко мне.

– Ну, как там твой Мешков? Все такой же ушлый?

Алина пожала плечами:

– Да нет… Старый он уже. Он ведь сильно старше нас был. Я потому ему и поверила. Он же тогда уже всю Европу объездил и все про все понимал. Все повидал, всему свою цену знал. А теперь суставы у него болят, колени скрипят. Сидит целыми днями, курит да кроссворды разгадывает. На трех языках. Рассеянный стал, забывает все… Хоть и хорохорится еще.

 «Хорохорится». Вот-вот. Я почувствовал это слово применимым и к себе. У меня ведь тоже болят колени, я тоже забывал то одно, то другое. Но главное, я не мог не чувствовать своего возраста рядом с ее возмутительной, режущей глаз неизменностью. Я запросто забывал о нем, общаясь со сверстниками, почти не вспоминал, будучи один, но ее противозаконная, противоестественная молодость с головой запихивала меня в мешок старости, так что все, что я говорил и делал, выходило в этом уродливом мешке нелепым и жалким.

– Ты мне снилась, – сказал я и сразу услышал, каким слабым, умоляющим получился мой голос, – много раз.

– Ты мне, между прочим, тоже.

Это прозвучало так, как если бы подруга моей дочери (которой у меня не было) призналась мне, что я ей не безразличен.

– Ты ведь женат был, Олег? Или я путаю? Сычев, когда приезжал к нам, рассказывал.

– Что про него слышно? Где он сейчас?

– В Голландии. Рисует богатых бюргеров, вполне успешный портретист. Авангардные свои фокусы давно забросил.

– Я так и думал, что он этим кончит.

– Так что насчет жены-то? Что-то я у тебя здесь женской руки