Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

старого, еще дореволюционной постройки дома были огромными, с потолками под четыре метра) – любая из них делалась Алине мала, ей везде было тесно, прущая сквозь нее энергия не вмещалась, бросала ее от стены к стене, искала и не могла найти воплощения или разрядки. Она была настолько избыточной, настолько явно нездешней, что каждый Алинин жест (ее руки танцевали на ходу, говорила ли она вслух или про себя) рвался сквозь оболочку этого в иной мир, к иным, не предусмотренным здесь возможностям. Это была красота, гасящая в зародыше всякую мысль об обладании, предназначенная для другого, чему здесь еще не придумано названия. И в то же время не позволяющая от себя оторваться, подчиняющая мгновенно и без остатка.

Когда в этом состоянии Алина предложила мне попробовать винт, мне и в голову не пришло отказаться. Она ввела мне иглу в вену на сгибе локтя, голову охватил колючий жар, мне стало душно, захотелось лечь, но вскоре это прошло, я ощутил легкость, и с этого момента мы были с ней на одной волне. Нам больше не нужны были слова, чтобы понимать друг друга (ну, или быть уверенными, что понимаем), любое ее движение рождало во мне отклик, не требующий выражения, но ощутимо расширяющийся в груди приливом нежности.

Первым сломался художник по прозвищу Борода. (Как его звали на самом деле, я уже не помню. Бороду он ко времени моего переселения в сквот сбрил, но кличка осталась). Он был широкоплеч, краснощек, кряжист, мог выпить за раз бутылку водки и наркотики попробовал, чтобы показать остальным, что эта хваленая отрава не страшна его проспиртованному организму. Быстро увлекся ловлей глюков, надоедал всем долгими рассказами о своих видениях, принялся изображать их на своих аляповатых картинах, от чего они не стали лучше, а потом вдруг взял и покрасил в синий цвет жившего в коммуне кота Бойса. Кот этот был общим, всеми любимым и кормимым, особенно Гоше нравилось с ним играть, и когда однажды Бойс вышел к нему из комнаты Бороды синим (только усы остались рыжими), Гоша впал в ступор, а потом заревел и целый день не хотел успокаиваться. На вопрос, зачем он это сделал, Борода отвечал, что так Бойсу больше идет.

– Он же в душе синий, разве вы не видите? – говорил Борода проникновенно и щурил глаза, – синий-синий.

После этого стало ясно, что Бороде лучше оставить опыты с веществами, но он уже не соглашался. Когда он начал завывать по ночам во сне, никому не давая спать, пришлось отправить его к знакомому доктору. Тот прописал таблетки, первое время они помогали, но потом вытье усилилось и Борода попал в стационар. Вернулся оттуда совсем тихим, слезливым, стал рисовать церковки и облачка над ними и скоро отчалил в родную глухомань.

Вслед за Бородой странно повел себя Тарский, график из Перми. Он вообще был малообщителен и неразговорчив, а тут заперся у себя в комнате и совсем перестал выходить, появлялся только тогда, когда кто-нибудь доставал кайф. Однажды, когда Тарский уехал по каким-то своим делам, мы с Сычевым с помощью изогнутой проволоки открыли его замок (Сыч был в этих делах мастер) и обнаружили, что он выкрасил стены своей комнаты черной краской, а поверх нее изрисовал такой дрянью, какую я даже описывать не хочу. Вернувшегося Тарского ожидали под дверью его собранные в несколько чемоданов вещи. Он все понял, не стал объясняться или спорить и молча отбыл, ни с кем не попрощавшись. Соседи вздохнули с облегчением и принялись закрашивать его полоумные настенные росписи.

Потом случились почечные колики у Васи Артанова. Стиснув зубы, он глухо стонал и корчился на постели, пока не рухнул с грохотом на пол, и если бы Алина не вызвала скорую, хотя он до последнего запрещал ей это делать, у Васи были все шансы отдать концы. Запрещал звонить врачам Вася, конечно, потому, что колики возникли в результате регулярного злоупотребления ханкой, джефом и прочими веществами, и он боялся, что когда врачи это поймут, то прямо с больничной койки отправят его в тюремную камеру. Вася был всеобщим любимцем и, наверное, самым интересным художником в коммуне, во всяком случае, Сычев и остальные относились к нему с нежностью, как к общему достоянию, и называли Васяткой. А приведенный Алиной коллекционер Мешков купил у кого-то по одной работе, у кого-то совсем ничего, а у Васятки приобрел целых шесть картин. Был Вася улыбчив и ровно дружелюбен, правда, не всегда можно было понять, чему он улыбается, но это было и не важно, говори с ним или молчи, полного контакта все равно не возникало, он всегда был сам по себе и в себе, но и молчать и говорить с ним было одинаково легко, даже как-то уютно. Моих разговоров о постмодернизме и концептуализме он последовательно избегал, кажется, теория его мало интересовала, зато настоящее взаимопонимание было у него с Гошей, предпочитавшим Васятку всем остальным художникам, а через него и с Алиной, абсолютно доверявшей Гошиному отношению к людям. Как и Алина, Васятка без разбора загонял в себя любые вещества, да еще и полировал их сверху алкоголем, что Алина все-таки делать избегала (неприязнь к спиртному внушил ей, очевидно, вид пьяного Сычева). Под кайфом Вася почти не менялся, только еще шире, теперь уже откровенно блаженно, улыбался, кивая белобрысой головой, соглашался со всеми и уходил (если мог, а бывало, что и уползал) к себе, чтобы приняться за наброски, из которых возникали его необыкновенные картины, где цветы и животные, женщины и растения переплетались и прорастали друг сквозь друга столь естественно, точно изначально были такими задуманы. Он изображал эти дебри флоры и фауны так уверенно и легко, будто не фантазировал, перебирая варианты, а срисовывал их с натуры, как если бы ему достаточно было только заглянуть в себя, чтобы увидеть их во всех деталях. Залитый неярким, будто искусственным светом мир его картин жил по своим законам и был вполне самодостаточен, чем выгодно отличался от работ соседей по сквоту, в той или иной степени пытавшихся Васятке подражать, но не удерживавшихся от соблазна стараться произвести впечатление на зрителя. Иногда мне казалось, что в сумеречном мире своих картин Вася чувствовал себя в гораздо большей степени дома среди растениевидных женщин и зверообразных цветов, чем в сквоте, где, несмотря на всеобщую к нему любовь, был, как и везде, не на своем месте, острее, чем кто-либо другой, ощущая случайность и временность здешнего пребывания. Отсюда были его улыбчивость, и никого