Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

на него с угрюмым подозрением. – Мне говорили на фронте, враги наши ширяются чем-то, от чего боль пропадает: ты в него стреляешь, а ему хоть бы что, дальше прет тебя убивать. А ты как?

– Не знаю. Само как-то случилось. Ничего я специально не делал.

– Само… – недоверчиво повторил Миха. – Само, знаешь, что бывает? А ну, дай-ка руку.

Он бережно взял протянутую руку Зябликова, изучающе глядя на нее, будто не верил, что это обычная человеческая рука, осторожно сжал в своей, а потом вдруг резко рванул вбок запястье. Зябликов вскрикнул, но не от боли, а от внезапности.

– Ну вот, а говоришь, ничего не чувствуешь.

– А я и не чувствую. Просто не ожидал.

– Нет? Совсем ничего? – Миха, щурясь, всматривался в него. – А теперь?

Он вывернул руку Зябликова так, что она захрустела. Андрей поморщился.

– Как я тебе буду помогать, если ты мне руку сломаешь?

– А я тебе не ломаю. Зачем мне тебе ломать? Просто хочу, чтобы ты что-то почувствовал. Нельзя же, чтобы мне все, а тебе ничего. Так ведь нечестно, верно?

– Верно, верно, я и сам рад бы, но не получается.

– А если вот так?

Миха навалился на Зябликова и зверским борцовским приемом опрокинул его на пол, рухнув на него сверху. Вместе с ними перевернулся столик с недопитой бутылкой принесенного Михой самогона и закуской: колбасной нарезкой, сыром, высыпавшимися из банки и раскатившимися по полу малосольными огурцами. «Жаль огурчиков», – подумал придавленный Зябликов, одновременно сознавая, что сбывается его самое страшное предчувствие, мучившее в толпе, в давке, в московском метро в час пик, когда его стискивали со всех сторон и он начинал задыхаться, но сейчас его прижимал к полу Миха, друг детства, Чингачгук, вождь апачей, а значит, нужно было терпеть, терпеть, хотя в груди стало нехорошо, тесно, перед глазами поплыли пульсирующие круги. Его обдало тухлым запахом дяди-Севиного самогона, и над ухом раздался хриплый звериный рев, Андрей не сразу понял, что это Миха ударился при падении раненым коленом, а когда догадался, боль от удара уже перешла в ярость, с какой Миха скрутил железным захватом его голову и налег так, будто хотел выдрать ее из тела. В темноте воняющей потом Михиной подмышки Зябликову стало совсем нечем дышать, в груди что-то давило, рвалось и расширялось.

– Ну что, теперь чувствуешь?

– Да… нет… да… – мычал Андрей в подмышку, дрыгаясь и суча ногами. – Отпусти!

– Не слышу! Громче говори!

– Отпусти, плохо мне!

– А мне, думаешь, хорошо? – продолжая выламывать Андрею шею, хрипел Миха. – Мне хорошо? Ну что там, почувствовал, нет?

– Да-а-а-а, – голос Зябликова сделался слабым, почти неотличимым от стона.

– Плохо слышу. Громче давай! Да или нет? Да или нет?

Зябликов не отвечал. Ноги его еще пару раз дрыгнулись, но, когда Миха наконец с него слез, широко открытые глаза Андрея были по-рыбьи блеклыми и застывшими, рот беспомощно открыт. Слабое сердце Зябликова не выдержало Михиной тяжести. Но все-таки напоследок он обманул Миху: боли он так и не почувствовал.

Ревность

– Ты смотри, смотри, вилкой картошку ест! А ложкой ни в какую! Только вилку ему подавай! Прям интеллигенция!

От удивления санитарка, привезшая нам ужин, даже не заметила, что другая, с которой она, показывая на меня, разговаривала, уже укатила свою тележку с едой дальше по коридору, так что ее слова обращались ко всем, кто лежал в палате, всех призывая в свидетели моей особости.

– А чем мы не интеллигенция? – бойко отозвался мой сосед Колян с вытатуированными на плече тремя куполами. – Мы самая интеллигенция и есть.

Санитарка, чернявая и смешливая чувашка или удмуртка (все они в этом отделении были такими, из одних краев, видимо, устраивались одна за другой по знакомству – веселые, разговорчивые, с масляными глазами, при этом было очевидно, что умри ты у них на глазах – они и бровью не поведут: привыкли, насмотрелись), не оборачиваясь на Коляна, ухмыльнулась и ответила:

– Интеллигенцию тут не ложут!

Место и в самом деле было не слишком интеллигентным: в нейрохирургическое отделение люди попадали в основном с улицы – с черепно-мозговыми травмами, полученными в драках или в результате падений и ударов головой о неизвестные твердые предметы. Интеллигенция же, как правило, не дерется, а если и дерется, то все-таки не так, чтобы приходить в чувство в больнице после полного беспамятства с шестью швами, наложенными на бритый череп, как другой мой сосед по палате, Санек, профессиональный боксер и кикбоксер: «Семь лет на ринге», – с гордостью сообщил он мне при знакомстве. Уверенный в своем мастерстве и силе, он встал один против четверых, позарившихся воскресным вечером в глухом проходном дворе на его мобильник, и уложил бы их одного за другим, «вот чем хочешь тебе клянусь, уложил бы!», но не заметил пятого, подошедшего сзади и так вломившего Саньку по затылку, что он уже ничего больше не помнил, и на вопрос навестившего его в палате следователя, чем был нанесен удар, только пожал плечами.

– Что ж, так и запишем, – вздохнул молодой, но успевший ко многому уже привыкнуть следователь, – удар нанесен неизвестным твердым предметом.

– Пиши, – не глядя на следователя сказал Санек, – все равно никого не найдете.

– Ну это мы еще посмотрим, – не слишком уверенно ответил следователь, закрывая папку с протоколом.

– Я их сам найду, – со спокойной яростью сказал Санек, когда следователь ушел, – мы с ними еще встретимся. Еще поквитаемся. Никуда от меня не денутся.

Ярость переполняла его так, что он не мог долго лежать и, хотя ему строго-настрого запрещено было вставать без необходимости, то и дело вскакивал и начинал из конца в конец мерить палату пружинистым шагом боксера. Голова опущена, лоб выставлен вперед, никого из нас не видящие глаза прищурены. Достигнув стены, он наносил ей несколько коротких ударов, а иногда посреди прохода между кроватями демонстрировал удары ногами по воображаемому противнику.

– Сань, хорош мельтешить, – лениво говорил Колян. – В глазах уже от тебя рябит. Сказано тебе лежать – лежи.

Когда Санек круто разворачивался возле моей кровати, место недавно прооперированного у меня перелома между третьим и четвертым позвонками туго стискивала боль. Я не боялся, что Санек может случайно задеть меня рукой или ногой, которую он легко закидывал выше головы, – все его движения были отмерены точно, – но боль меня не спрашивала. Она чувствовала приближение слепого комка ярости, раскидывавшего по палате свои протуберанцы, и сжималась в ответ.

Мой позвоночник оперировали не впервые, и я к тому времени уже привык к боли, перестал заглатывать горстями