Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов

не по ней, не так, неправильно. Но сейчас она отталкивала его не с ненавистью, а с усталым отвращением, как вообще безразличного ей человека, напрасно случившегося в ее жизни, – это изумило Скворцова, было непонятно, что теперь делать. Чтобы скрыть растерянность, он шваркнул кулаком по столу.

– Тише, ребенка разбудишь!

Он ударил еще раз, еще и еще.

– Прекрати, урод!

«Ах, вот как! Не нравится?! Я урод? Я урод?!! Ладно, ты еще не знаешь, какой я урод! Погоди, сейчас узнаешь!»

Тяжело встав со стула, Скворцов без размаха ударил жену по лицу, точнее, мазнул ладонью по щеке, потому что в последний момент, испугавшись, разжал пальцы и не вложил в руку ни силы, ни злости, точно она поднялась и ударила Галю сама, без его участия. Разбуженный сын закричал в своей комнате, но в первые полсекунды, глядя на скривившееся лицо жены, Скворцов думал, что этот крик детским испуганным голосом издала Галя. Отвернувшись от него, она кинулась успокаивать ребенка.

«Так. Значит, так. Рано или поздно это должно было случиться. Теперь все. Разрыв, конец. Он урод. Урод и есть урод». Скворцов неуклюже поворачивался в комнате, хотелось что-нибудь ударить по-настоящему, уже не сдерживаясь, расколошматить к чертовой матери всю мебель. Пнул на пробу стул, тот опрокинулся с грохотом, задрав свои четыре ножки. Скворцову это понравилось, он вмазал по шкафу, шкаф хрустнул, загудел, но устоял. Он еще раз заехал ему ногой, но, поняв, что с ним ему так просто не справиться, двинул по этажерке – та вся заходила ходуном, задребезжала стоявшей в ней посудой, что-то там звякало и билось, а воодушевленный и оглушенный этим звоном Скворцов наносил удары по мебели направо и налево, пока не столкнулся лицом к лицу со своим отражением в зеркале – вот эту дикую красную рожу разбить ему захотелось сильнее всего. Но тут в комнату ворвалась Галя с ребенком на руках. «Ага, – понял Скворцов, – прикрывается ребенком, чтобы еще раз не получить».

– Ты что делаешь?! Ты что ж, скотина, творишь?!!

Скворцов увидел лицо сына: тот не плакал, но был, видно, по-настоящему испуган, потому что вытаращился бессмысленно, точно чем-то подавился. Довольный своим неистовством, Скворцов вывалился в прихожую, наскоро оделся и, уходя, еще грохнул дверью напоследок. Спускаясь по лестнице – не топтаться же на площадке в ожидании лифта, – услышал, как дверь над ним открылась и вслед ему полетел, наполняя весь подъезд от первого до последнего этажа, высокий голос жены:

– Уро-о-о-од!!!

Потом – бабах! – раздался ответный залп захлопнутой двери.

«Ах ты, тварь! Ну ничего, ничего! Еще пожалеешь!» Скворцов споткнулся, чуть не упал и тут же представил, что бьется головой о бетон лестничной площадки так, что мозги разлетаются во все стороны. «Еще поплачешь надо мной! Прощения просить будешь, сопли со слезами размазывать, да поздно будет! Поздно! Не будет меня уже!»

Он дважды едва не рухнул, пока спустился со своего третьего на первый этаж, и потом еще раз, идя через обледенелый двор к своей девятке. Но, сев за руль, сразу почувствовал себя уверенно, рванул с места, лихо (или ему так показалось) вырулил на дорогу и погнал к центру.

Сейчас, сейчас… Он с ней поквитается! Она его навсегда запомнит! Скворцов жал на газ, неотличимые друг от друга темные спальные районы пролетали мимо, скользили прочь тускло мерцающие пространства без людей, а вслед за ними уносилось все, от чего Скворцову хотелось отделаться: всплывающие в памяти пьяные физиономии сослуживцев (ни одного настоящего друга – все предатели, все враги!), ненавидящие глаза жены, бессмысленное лицо сына… Скорость очищала, освобождала. Чем быстрее он гнал, выжимая все, на что способен был старый мотор, тем свободнее себя чувствовал. Оставалось отделаться еще от той увиденной в зеркале красной смазанной рожи, которая была хуже всех, гаже и глупее всех, потому что была его. Это желание избавиться от себя возникало у Скворцова всякий раз, когда он оказывался пьяным за рулем. (Не за рулем оно тоже его посещало, но он быстро приходил к выводу, что сделать это гораздо труднее, чем тащить дальше обрыдлый груз вины, долгов и обязательств.) Зато, когда его девятка разгонялась, он чувствовал, что решимость растет пропорционально скорости, помноженной на опьянение. Или возведенной в степень – хрен его знает! (Он никогда не был силен в математике.) Обычно достигнутой уверенности в том, что он способен поставить последнюю точку, Скворцову хватало, чтобы отложить осуществление этого до более подходящего случая, но теперь он решил, что случай настал. Самый подходящий, самый главный, самый неотвратимый случай. Пусть они там дальше сами, как хотят, без него ковыряются… с него хватит. Хватит с него, можете вы это понять или нет?!!

Он гнал уже по центру, не забывая в нужных местах сбавлять скорость: он же ощущал себя пьяным только для вида, чтобы пользоваться силой и безответственностью опьянения, а внутри был трезв упорной нерастворимой трезвостью, твердо помнящей свою цель. Вот и Таганка, площадь, станция метро, театр, куда он когда-то ходил с Галей (даже не верилось, что было такое!), дальше высотка на Котельнической, мост через Яузу – все это проносилось мимо, никак его не касаясь, не имея к нему больше отношения, точно Скворцов стал уже отделившейся от тела чистой душой, летящей по ночным московским улицам, точно для него уже всё позади. В сущности, почти так оно и было: все, из чего состояла его жизнь, осталось в прошлом, и нужно было сделать последнее усилие, последний рывок, чтобы это прошлое никогда его не догнало. Найти подходящую стену, чтоб в нее вмазаться, или фонарный столб… «Может быть, этот? Или следующий? Почему именно этот? Да какая хрен разница?! Пусть будет фонарный столб на ближайшем перекрестке». Скворцов откинулся назад, пальцы стиснули руль, нога вдавила педаль газа… но в последний момент руки сами вывернули руль, и фонарь остался позади. «Ах, черт, не так-то это просто. Попробуем еще раз». Он наметил новый фонарь, втянул голову в плечи, даже зажмурился в ожидании удара. Но снова совсем крошечного неконтролируемого движения руки на руле оказалось достаточно, чтобы он проскочил мимо. Скворцов весь взмок каким-то непривычно вонючим, как будто не своим потом. Нет, так дело не пойдет. Так ему никогда от себя не отделаться. Нужно выехать на набережную и, пробив бортик, рухнуть с машиной в реку – тогда будет наверняка!

Он повернул в сторону набережной, проскочил светофор и погнал по упиравшейся в Москву-реку пустой улице. Мимо реки он уж никак не промахнется! Отделявшее его от