Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

спокойно и солнечно, будто и не уходило солнце и его весеннее тепло. Солнечные лучи растопили набившийся в пазы стен снег, бревна мокро чернели, и от них шел пар. Улица выше плетней была завалена снегом, снег пообломал ветки в садах.

Вольку похоронили в тот солнечный день. За Анэтой никто не приехал, дороги были не расчищены, а на санях теперь и моды нет ездить. А еще — Анэта догадывалась — не очень-то о ней думали: детей у Вольки много, родни у себя в деревне тоже. За ней, за Анэтой, может, потому и не поехали, чтоб не растрясти старую бабу: потом не оберешься беды.

Но в том, что померла Волька, а она, Анэта, и самая старшая, и самая несчастливая, осталась жить, Анэта видела что-то несправедливое и неестественное. Почему бы Вольке не дожить до ее, Анэтиных, лет и не похоронить ее — как положено? Она жила, детей вырастила, и не приходилось ей по хозяйству надрываться и на женской, и на мужской работе. А вот отчего-то померла та песенница и танцорка, та маленькая и слабая Волечка, которую когда-то отец любил больше всех детей; Анэта должна была сидеть за кроснами, а Волечка у учителя две зимы училась, читать умела и стихи говорить. Точно душа померла.

Сколько жизни прошло, сколько воды утекло, сколько тяжкого горя и обид прожила и пережила, а то далекое воспоминание ни с того, ни с сего вдруг выплывало в памяти, словно вчера только было. Отец, счастливый и молодой, сидит на лавке. В дрожащем красном свете лучины видно, как радостно поблескивают у него глаза, как смотрит он на Волечку, которая пристроилась у него на коленях в рубашонке, с аккуратно расчесанными волосами, и рассказывает на память:

Вы бы, други, только знали,

Что вчера увидел я:

В зале бал паны справляли,

Шум, веселье, ай-я-я!

Шевелятся на стене и на седом от мороза окошке красные отсветы, со злостью выдергивает Анэта пучки кудели, вертит веретено, прядет, — только голову наклоняет все ниже, будто, кроме своей работы, ничего не замечает. А самой хочется бросить все, заплакать от горечи, от обиды — ее не пустили учиться, сказали, что большая, что дома помогать надо, — от зависти, что не она сидит на коленях у отца и что не на нее он так смотрит…

А Волечка завидовала Анэте, тому, что она взрослая, умеет все делать, и любила ее, как любят младшие старших братьев и сестер.

Анэта теперь поняла, что у каждого своя доля и она распоряжается человеком, она знает, кому и какую жизнь прожить. Волька так и не научилась быть первой в работе, да и здоровье у нее было не то. А песни петь умела, плясать была ловка. И замуж вышла счастливо, и за хозяином век прожила, в своей деревне, среди своих людей и со своей родней.

Анэта же ушла в чужую деревню, в тридцать три года стала вдовой, с ребенком на руках, пришлось работать и за хозяина, и за себя, как в борозду встала — и пошла.

У каждого своя доля. Иначе почему бы ей, Анэте, столько жить? Живет. А Волька померла. Анэта теперь пробовала вспомнить те песни, до которых охоча была Волька. И мало что могла вспомнить, — не до песен было ей в ее жизни. А вот теперь, как померла Волька, забрала с собой свои песни, будто меньше и тепла стало в душе у Анэты…

Первые дни после смерти сестры Анэта сильно затосковала было. Ночами плакала от воспоминаний и от мыслей своих. Не замечала, как текли слезы. Только когда зябко становилось лицу, вытирала глаза одеялом, лежало опустошенная и легкая душой и телом, будто медленно летела куда-то вниз, летела…

И выплывала навстречу улица. Нет, сперва полевая дорога…

В солнечной дали, на широких и ровных, как стол, слуцких полях дозревала рожь. От жары побелели, вылиняли нежные и прохладно-мягкие лепестки васильков на межах и у дорог. Зыбился разогретый солнцем воздух и словно стекал к ржаному краю неба. А оттуда черное крыло разворачивала гроза. И перед нею все затихало как-то торопливо, будто захваченное врасплох, даже меньше стали волны на тугой глади колосьев. И нигде ни души. Только светлое поле и потемневшая даль, точно с песчаного берега глядишь на темное море. И перед грозой все на земле словно меньше стало, будто смотришь на нее с высоты, с этого могучего, черного грозового крыла.

В тишине послышалось, как мягко и глухо, точно по живому телу, ударили по глубокой теплой дорожной пыли первые капли. А потом вдруг неожиданно мощно рванул ветер — и обрушилось на землю все разом: и темень, и сплошная, как из луба, стена воды, блеск синеватых от ярости молний, удары грома, от которых хотелось сжаться в маленький-маленький комочек, потому что казалось, что ты лишь одна осталась на всем белом свете. И жутко чувствовать, что нет спасения и тебе и твоей темной хатенке в безмерном неистовстве неудержимой стихии. И вместе с тем — непонятная, необъяснимая, щемящая тревожная радость, как будто и ты — частичка не подвластной никому силы…

Не помнится, почему она одна была тогда дома и почему не побежала ни к кому из соседей. И вообще теперь, в воспоминании, кажется, что тогда в деревне не было ни одного человека, ни одной живой души, только она, маленькая Анэтка, под соломенной стрехой повети, потому что страшно почему-то сидеть в хате, когда злобно вспыхивают молнии, жарким взблеском освещая сквозь маленькие оконца темную под грозой хату, — кажется, что, если не сидишь за стенами, если видишь грозу, а совсем рядом ощущаешь дождь и ветер, ничего не может с тобой случиться…

Анэта и потом, уже став взрослой, и теперь, состарившись, никогда во время самых лютых гроз, в самые страшные воробьиные ночи не могла усидеть в хате, выходила во двор и стояла у стены, укрывшись дерюжкой…

Она тогда не заплакала и не закричала, и не кинулась никуда бежать, когда что-то раскололось, грохнуло где-то совсем рядом и показалось, что обдало ее волной воздуха, незнакомым запахом. Она чувствовала и понимала, что все равно никуда не убежать и ничего изменить нельзя, только жди и молись, чтоб все обошлось.

В ту грозу расщепило старый клен, что рос под окнами их хаты. Будто черным топором полоснул кто-то в развилку и развалил дерево до самого комля, сложил на землю половину его пышной кроны.

Клен, та половина, которая осталась,