Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Как-то даже повеселел Косенко, откинулся на спинку кресла. Я замолк, раздумывая, и он подстегнул меня:

— Ну, ну… Что же вы остановились?

— На самом деле вот как все произошло, — чувствуя прилив вдохновения, продолжал я. — Охотник бросил пить, ведь он человек, и в нем проснулась совесть. Кроме того, Красная Шапочка потребовала: либо трезвость, либо развод. О бабушке сейчас говорить не будем, в ней воплотилась народная мудрость, терпение и вера в победу добра.

— Интересно, — похвалил Косенко. — Я, значит, слышал другой вариант. Ну а вам все-таки советую подумать и над моим. А то иной раз не так все хорошо кончается, как вам кажется…

Пиджак его был застегнут на одну верхнюю пуговицу, полы разошлись, и под белой рубашкой обозначилось изрядное брюшко. А так и не заподозришь, что он полнеет, видно, тут играет роль исключительный покрой костюма…

Я предупредил маму по телефону, что приведу сегодня того доброго друга, у которого задерживаюсь, кроме того, добавил я, к нам в гости собирается Иван Гаврилович.

Сперва я, когда узнал о его намерении прийти к нам, хотел перенести знакомство Эли с родителями на другой день, но потом подумал, что это, пожалуй, и лучше. Меньше внимания будут обращать на Элю, и она будет чувствовать себя свободнее.

На улице по-прежнему дул холодный ветер, но из-за туч выглянуло солнце, растопило черные ледяшки на тротуарах, и потому кое-где стояли лужи.

На широких ступенях филармонии меня ждала Эля. Сегодня она была не в шубе, а в красном демисезонном облегающем фигуру пальто.

Она сбежала по ступенькам навстречу, взяла меня под руку и ласково потерлась щекой о мое плечо.

Когда мы вышли из подземного перехода, солнце ударило мне в глаза, ослепило, я не заметил лужи и ступил в нее. Остановился, оглянулся вокруг и сказал:

— Ты посмотри только — погода летная, как говорит мой друг Толя, и зима уже совсем состарилась. Морозец, а все равно на асфальте из-под сугробов текут ручейки. Идет весна, Эльвира Васильевна, идет! Хочешь, докажу?

Эля смешливо щурилась на солнце и тянула меня за руку.

Алесь Жук

ХОЛОДНОЕ ПОЛЕ

Перевод А. Островского.

I

Плохо, когда на не укрытую снегом землю падет мороз. Тогда становится неуютно на свете, как в погребе; ветер безжалостно пронзителен, и от него никуда не деться, не спрятаться, будто не осталось на земле ни одного теплого уголка. И земля тогда становится пустой и холодной, и страшно думать, что душа ее вся застыла, омертвела — и не будет больше на земле жизни.

Анэта ждала новолуния, когда переломится погода. Она нутром предчувствовала эту перемену, ей даже казалось, что незаметно помягчел, стал влажнее ветер. Почему-то верилось, что пойдет сухой морозный снег, а не станет хлюпать мокрый с дождем, — трудно было переносить низкую плывучую серость туч, хотелось чистого, белого, праздничного, чтоб порадовались глаз и душа. И еще тем, главное, тешила душу надежда на снег — что не вымерзнут зеленя. Со снегом отпустит мороз, притихнет ветер…

Анэте неохота было каждый вечер топить голландку, и хату выстуживало ветром. На ватное одеяло старуха накидывала еще кожушок, но под такими укрышками от тяжести болело тело и не было согрева. Старуха знала, что никакие одеяла ей не помогут, оттого что не осталось тепла в ней самой, выстудилась она за долгую жизнь. А потому надо привыкать к холоду, как привыкла за многие годы к одиночеству, к пустой хате, к длинным дням, не занятым работой; и дни тянулись, потому что не хватало уже сил переделать все домашние дела: протопить печь, покормить поросенка, кур. В глубине души Анэта не хотела думать, что это вправду так, ведь легче ее и проворней не было и не будет. Да не вечен человек на земле, как ничто не вечно.

Сколько она пережила и ровесников, и более молодых?

Даже не верилось, что так долго может жить человек, который век работал, шел всю жизнь, как конь в борозде.

Ужаснуло Анэту и будто вселило какую-то тревогу, что засохли, превратились в прах вербы у околицы. Те вербы, которые она помнила молодыми, с чистыми праздничными листочками; тогда ломали с них веточки, чтоб идти на вербной неделе в церковь.

Четыре вербы росли на лугу, толстые; только вдвоем, взявшись за руки, и обхватишь.

Нынче летом еще стояла одна. От двух не осталось и следа, как и от плотины, у которой росли деревья. От третьей — торчал только высокий черный комель. Должно быть, осенью пастухи раскладывали огонь у пня. Пень выгорел с одной стороны и в середине. Другая половина, побелевшая от ветра и обугленная изнутри, возвышалась над свежей травой, как обломок огромного клыка.

Четвертая верба уже не давала листа, только кое-где от корня пытались подняться слабые, светлые отростки. Старый, дуплистый, невысокий перекрученный ствол, крепко, разлаписто вцепившийся в землю корнями, растопырил вверху пять узловатых сучьев, таких же коротких, перекрученных, на которых уже не осталось ветвей; сучья казались пальцами старой, сработавшейся руки, которые уже не могут выпрямиться, разогнуться. Да и сама верба, с побелевшей от дождя, глубоко потрескавшейся корой, походила на огромную, сработавшуюся жилистую человеческую руку, что будто силилась вытянуться, достать до этого по-детски чистого и доброго, высокого, как счастье, весеннего неба, застыла в мучительно-трудном порыве.

Ниже сучьев в стволе светилась насквозь дырка. И верба издалека казалась прибитой к небу толстым синим гвоздем.

Анэта не знала, почему запала в душу эта верба, может, от удивления, что впервые на своем веку видела, как умирает дерево, которое помнилось еще молодым. А человеческой смерти нагляделась и навиделась.

Прошлой весной померла самая младшая Анэтина сестра. Две средние умерли раньше, давно. О них осталась лишь ровная и долгая привычная память, как о людях, что живут где-то далеко-далеко…

Померла Волька в апреле, когда уже славно пригревало солнце и совсем мало осталось снега в поле, когда старый человек, выйдя из хаты и угревшись в затишке на солнышке, думает, что пережил зиму и теперь поживет уже до новых холодов.

Тогда неожиданно разыгралась метелица, день и ночь подряд лепило мокрым, лохматым снегом, и от ветра над Анэтиной хатой тревожно и угрожающе гудел старый вяз. Анэта в ту ночь и глаз не сомкнула, все прислушивалась к лютому, неумолчному разгулу метели, словно хотела услышать что-то сквозь ветер…

А днем неожиданно стало