Потоп. Огнем и мечом. Книга 2 - Генрик Сенкевич

шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и выпить, и закусить… Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу.

– Все может статься! – ответил Кмициц.

В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.

– Мы бревна отвалили, – сказал Дамиан.

– Ладно, – бросил старый Кемлич, – пойду принесу меду. – Он многозначительно посмотрел на сыновей. – А тех коней забрали люди Золотаренко, – произнес он с ударением.

И вышел вон.

Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных наспех топором из колоды, и вдруг спросил:

– Что вы теперь делаете?

– Коней угоняем! – хором ответили близнецы.

– У кого?

– У кого придется.

– А больше всего?

– У людей Золотаренко.

– Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?

– Отец продает в Пруссии.

– А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?

– Хаживали.

– Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы что тогда?

– Лупили их.

– Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко, и у шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки?

Косьма и Дамиан молчали.

– Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые грехи?

– Да уж что говорить! – ответили Косьма и Дамиан.

– Я так и думал. Вы откуда родом?

– Здешние мы.

– Где отец жил раньше?

– В Боровичке.

– Он один владел деревенькой?

– Вместе с Копыстинским.

– А что сталось с Копыстинским?

– Зарубили мы его.

– И наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать!

Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеей меда и двумя чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал:

– Ступайте завалите погреб.

Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой.

Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.

– Нейдет мед на рану, – сказал, увидев это, старик, – разве только самое залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и перевяжу, – в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.

Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.

– Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло.

– Верно, потому и болит.

– Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да как близко.

– Почему ты так думаешь?

– Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя!

– На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят.

Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану.

– Теперь полегчало, – сказал пан Анджей. – Садись же, пан Кемлич.

– Слушаюсь, пан полковник, – ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову.

Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, – видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке.

Вдруг Кмициц остановился перед ним.

– Пан Кемлич, – спросил он, – где тут недалёко стоят хоругви, что подняли мятеж против князя виленского воеводы?

Старик подозрительно заморгал глазами:

– Уж не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним?

– Ты не спрашивай, а на спрос отвечай.

– Толковали, будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что недавно прошла туда из Жмуди.

– Кто толковал?

– Да люди из хоругви.

– Кто ее вел?

– Пан Володыёвский.

– Так. Кликни мне Сороку!

Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.

– Нашлись письма? – спросил Кмициц.

– Нет, пан полковник, – ответил Сорока.

Кмициц щелкнул пальцами:

– Экая беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти письма. Ступай! Пан Кемлич, нет ли у тебя бумаги?

– Пожалуй, найдется, – ответил старик.

– Хоть два листа да перья.

Старик исчез в дверях кладовой, которая была, видно, складом, где хранились всякие вещи; однако искал он долго. Кмициц тем временем расхаживал по хате.

– Есть ли письма, нет ли их, – говорил он сам с собою, – про то гетман не знает и будет опасаться, как бы я не разгласил их. Он у меня в руках, хитрость на хитрость! Припугну его, что пошлю эти письма витебскому воеводе. Да! Будем надеяться, что этого он побоится.

Дальнейшие размышления прервал старый Кемлич; выйдя из кладовой, он сказал:

– Бумаги три листа, а перьев и чернил нет.

– Нет перьев? А птицы-то есть в лесу? Из ружья бы подстрелить.

– Ястреб тут у нас подбитый под сараем.

– Давай крыло, да поживее!

Таким горячим нетерпением звучал голос Кмицица, что Кемлич опрометью бросился вон. Через минуту он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц вырвал из крыла маховое перо и стал чинить собственным кинжалом.

– Сойдет! – сказал он, рассматривая перо на свет. – Легче, однако, головы рубить с плеч, нежели перья чинить! А теперь чернил надо.

Он отвернул рукав, с силой уколол себя в руку и омочил перо в крови.

– Ступай, пан Кемлич, – сказал он, – оставь меня.

Старик вышел из хаты, а пан Анджей тотчас стал писать:

«Ясновельможный князь, отныне я тебе не слуга, ибо изменникам и отступникам я больше служить не хочу. А что поклялся я на распятии не оставить тебя, так Господь Бог простит мне мой грех, а и не простит, так уж лучше на том свете терпеть муку кромешную за свою слепоту, нежели за явную и злоумышленную измену отчизне и своему государю. Ты обманул меня, ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих руках, всегда готовым пролить братскую кровь. На суд Божий зову я тебя, пусть Господь рассудит, на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А коли встретимся мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен может быть ваш укус не только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а у меня лишь сабля в руке, но я своего не забуду и буду преследовать тебя, ясновельможный князь, для чего сил придадут мне горе мое и моя обида. А ты знаешь, что я из тех, кто может отомстить за обиду и без надворных хоругвей, без крепостей и пушек. Покуда жив я, будет угрожать вам моя месть, и не будете вы знать ни дня, ни часа покоя. Кровь моя, коею пишу я тебе, в том порукой. У меня твои письма, ясновельможный князь, они могут погубить тебя не только в глазах польского короля, но и шведов, ибо явна в них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и шведов готовы покинуть, коль они споткнутся. Будь вы и вдвое сильней, я могу вас погубить, ибо подписям и печатям всяк поверит. Говорю тебе, ясновельможный князь: буде волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто остался в Кейданах, письма