Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

дня своей заботы»? Диего, вероятнее всего, сам того не зная, в этом отношении был куда лучшим учеником Господа, нежели я, и я, понимая, что способность жить настоящим и в настоящем — едва ли не главный дар живущему и умирающему во времени, мог ему только завидовать.

— Адьёс, мучачос.

За ним зашла Джемма. Подойдя к Диеге, она протянула ему сверток. Он вынул что-то свекольного цвета без искры, растянул это на своей груди и засмеялся. Потом вынул еще что-то того же цвета бордо, приложил к вытянутым ногам и засмеялся еще сильней.

Джемма тоже засмеялась; потом они пошептались о чем-то. Он кивнул головой.

Она взяла обе половины и направилась ко мне.

— Мы хотим сделать вам айн кляйнес гешенк.

Это был недорогой, бесфирменный, но вполне приличный, по моим запросам, спортивный костюм.

— Я брала для Диего, но ему он оказался велик. Нам он все равно ни к чему. Возьмите, от всего сердца.

Я не стал уточнять, от чьего из двух сердец; и так было ясно, что у них одно сердце на двоих.

— Но вы же можете вернуть его и получить назад деньги. Или вы брали его больше, чем две недели тому?

— Я взяла его, когда шла сюда, по дороге.

— Тогда…

— Нет-нет. Мы хотим, чтобы вы вспоминали нас с теплом, как друзей. Примерьте. Вот видите, в самый раз. Сейчас прохладно, и вы можете отлично использовать его как пижаму.

И то правда.

— И все-таки Карлос играет лучше всех, — сказал он на прощанье. — Запомни, амиго.

Я не стал возражать; хоть день, да его.

Они ушли, и мне стало грустно.

Так грустно бывает только на закате дня.

А ведь солнце было еще лишь на пути между моим завтраком и обедом. Который у нас подавали в полдень.

После этого, кажется, можно ли продолжать подозревать Диегу в краже несчастных двух евро?

Но кто же еще, если не он?

Каждый из остальных.

Каждый из всех, я разумею.

25

Я думал. Бессчетно — об одном и том же самом. О чем? Да все о том же, не дающем покоя.

Зачем и как могло быть так, что не только на этой малой, третьестепенной планете вдруг появилась жизнь — мало того, она где угодно еще может быть, но не праздно думается лишь о нашей, своя рубашка ближе к делу, — не только появилась жизнь, но появилось, как венец ее, — возлюбленное Им существо… далее смотри выше бессчетно раз.

Нет, серьезно, тут не до пустого любопытства, неужели нельзя было проще разрешить этот вопрос Тому, Кому все возможно?

Я не знал, что делать с этой моею мыслью.

С богоподобностью, богообразием, возлюбленностью венца творения — человека — в свете светил.

Какое дело до нас Вселенной? Видимым звездам, которых насчитывают около 6000? Звездным системам-галактикам, число которых только в т. н. Наблюдаемой Вселенной оценивается более чем в 500 миллиардов? 88-ми созвездиям, на которые с 1922 года астрономы разбили карту звездного неба? Какому-нибудь Альдебарану — ярчайшей звезде в созвездии Тельца? Нашей солнечной системе, входящей в состав галактики Млечный путь? Наконец, далеко не самой большой планете этой системы, Земле — на которой мы живем, обитаем, но которой дела до нас, каждого из нас — нет; да и каждому из нас до другого каждого из нас — какое дело? Африканцу до теракта в Мадриде? Индийцу из Пенджаба — до жертв (тысячных) гражданской войны в Заире? Австралийцу — до землетрясения в Иране? Европейцу — до?.. В мире 6 или уже 7 миллиардов людей; комбинации их персональных судеб и судеб их сообществ — бесконечны. Уже до смерти устанешь перечислять, комбинируя, — а будешь еще в самом начале списка, не знающем конца.

Кто бы знал, что вселенная, галактики, солнечные системы, планеты, звезды не только существуют и управляются такими-то законами, но что все это — вообще есть?.. Ведь все это существует только в нашем восприятии, в мозгу, глазах — в нашем наблюдении. Не будь нас, кто бы узнал о них, о ней? Кто бы разведал, что, значит, они существуют… не то чтобы для нас, но — только в связи, соотнесенности с нами. Нет нас, ядерная катастрофа, что вполне вероятно — нет и их, этих гигантских шаров. Прав, стократ прав Беркли: есть только один верховный Наблюдатель, видящий любой факт, любое событие абсолютно объективно, вполне всесторонне, на скрещении всех без исключения проекций и перспектив…

Но что же все-таки, как быть с человеком — в свете диалектики принца Гамлета и Гаврилы Державина? «Я телом в прахе истлеваю»… Да, квинтэссенция праха. Вот удел красы вселенной. Венца всего живущего, умом повелевающего громам.

Я по-прежнему не знал, что делать с этой мыслью.

Оставалось только, вослед Тертуллиану, сказать: «И умер Сын Божий; это вполне достоверно, ибо ни с чем не сообразно. И после погребения воскрес; это несомненно, ибо невозможно». Какое глубокое понимание парадоксального устройства нашего разума, прямо протягивающее руку Нильсу Бору с его «это недостаточно безумно, чтобы быть верным».

Но я знал, что верить можно и… скажем, по памяти. Это когда тебе — и тебе одному — вспоминаются вещи, которые ты — и только ты — иначе как чудом не объяснишь. Чудом в помощь тебе. Говорящим, что Он слышит тебя и принимает в тебе участие.

Например, было такое, когда я еще парился в дурдоме; кому-то это может показаться несерьезным, а кому-то — чем-то едва ли не кощунственным; но только не мне. Я был тогда в положении самом серьезном, скажу — отчаянном. Итак:

Игра в бутылочку

Рискнул я тут как-то по-крупному: вышел на волю. То есть пересек линию Мажино, окружающую нашу лечебницу со многими десятками ее корпусов, подсобных помещений и тэдэ. Это строжайше запрещалось: стоит представить себе, что некоторые из субъектов заблудившейся воли, огражденные от т. н. «нормальной жизни», вышли вечерком за ограду… В общем, многое за околицей показалось бы этим зайчикам настолько непонятным, что это непонимание могло представлять серьезную угрозу и для них самих, и для «нормальных».

Ясен пень, я рисковал. Меня наверняка попросили бы вон из лечебницы, причем обратного хода, скорее всего, не существовало: если в Германии говорят «нельзя», это коррекциям типа «но если очень хочется, то можно» не поддается. Более того, самый факт, что меня по какому угодно поводу занесли в компьютер, мог в любую дальнейшую минуту сиррадиировать в любую из четырех сторон жизни.

Почему же я решился? Да просто — не мог