Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

и дородная карлица (дородная карлица, кажущаяся высокой только рядом с пятилетней девочкой!) Мария Барбола, затем, совсем уже правее, не втиснувшийся в полотно целиком карлик (это «невтискивание» было уже у позднего Тициана и стало одной из разрушительных сил, разрывающих симметрию Возрождения — и отсылающих прямо к Дега, а за ним к эстетике кино и художественной фотографии, апеллирующих к случайности и тем большей достоверности кадра). Этого лилипута зовут, между прочим, Николасито Пертусато; и он весьма забавно толкает ногой большущего дремлющего пса (дурачку все можно!), возвращающего нас в центр коробочки, перекидывая мост к левой части. А там, на левом краю, большое полотно, повернутое к нам задом, а за ним — опять же сам Веласкес, пишущий… Что? Ведь он и не глядит на остальные фигуры. Куда же он глядит? Перед собой. На нас. А мы? На прострел, сквозь инфанту, вдаль картины, где в светлом проеме, привлекающем наше внимание, то ли входной, то ли выходной двери, то ли открывая занавесь, то ли прикрывая ее, то ли выходя, то ли входя, помещается самая дальняя фигура — гофмаршал Хосе Ньето.

Мой взгляд неотменимо обращен внутрь, вдаль, а сама логика картины, где все — не считая подающей воду принцессе менины (это неотменимое занятие, она не может его прервать) и карлика с собакой (ему-то можно, он кто? профессиональный дурачок), — все смотрят вперед, на меня, заставляет мое зрение раздваиваться (вперед, вдаль от меня — обратно ко мне, чуть ли не ближе, чем я сам, смотрящий).

Но если они все, включая художника, смотрят вперед, то что они делают? Значит, художник пишет не то, что пред нами — а что? или кого? Скорее второе, а то не было бы этих серьезных взглядов художника и даже принцессы. Не меня же; а кого? Взгляд мой не может же обернуться назад, за мою спину — и неминуемо опять уходит вдаль. И там, между головой Веласкеса и проемом с гофмаршалом, обнаруживается зеркало, а в нем — мужское и женское лица под алой портьерой. Разумеется, это король и королева. Вот куда они смотрят, вот кого пишет Веласкес. Это портрет королевской фамилии. Они, может быть, случайно, зашли в комнату инфанты — нет, не может, случайно портреты королевской фамилии не пишут, а Веласкес демонстративно приготовил настолько немалое полотно, чтобы еще до подробного рассмотрения изображаемого предмета — внушить зрителю: ты смотришь на то, как художник справляется с самым серьезным делом для придворного живописца. Тогда — зачем остальные? Просто забавная сцена? Но зачем такое полотно и атмосфера общей серьезности? Хочется войти и расспросить. Но на это они не рассчитывали — и дали бы тебе от ворот хороший поворот! Между тем картина просчитана до последнего миллиметра — Веласкес не Рембрандт и не думает о том, что важно выделить главное, а фон хоть намазюкать — а там и солнце не вставай. Это жесткая, по-мадридски церемониальная вещь, художественный этикет, где мелочей не бывает. И он не Вермеер, промерявший пространство при помощи камеры-обскуры. А промерил почище Вермеера. Полунаполненная дневным равномерным светом — и два потока света, сбоку створки правого окна и из проема открытой двери вдали. И где-то посредине они скрещиваются, незаметно, и это двусветие отделяет потоками воздуха пространство меж фигурами — и соединяет их светоцветом. И можно, можно пройти взглядом и, значит, собой, в эту сторону, где мы, можно в противоположную от нас сторону выйти за нее… но гофмаршал Хосе Ньето не пустит тебя дальше, и твой взгляд поневоле вернется в клетку помещения, опять уйдет налево, к портрету короля и королевы, а от них тебе просто некуда вернуться, как прямо назад, к себе; а когда вернулся — сам встал на их место. Снова и снова, только и только на их место. Значит, ты есть король и королева, и на тебя все они смотрят? Но ты не король (как уже сказано выше по другому поводу, испанский король — не ты!), не королева. Значит, эта картина возвращает любого зрителя к «себе», и он — каждый — и есть портретируемый? И каждый, каждая все-таки тем самым — снова здорово — еще и король, и королева? Но каждый — и смертен, ибо эта коробочка есть помещение жизни, от предсуществования (где находимся мы с вами) до послесуществования (смерти? не ее ли строгий свет засвечивает в шкатулочку из-за задника, гардины со стороны гофмаршала… и тогда это свет оттуда, из мира «вещи в себе», если хулигански промерить немецкой мыслью начала испанского духа, немыслимого вне серьезнейшей игры со смертью?). Нет, придворный художник Диего Родригес Веласкес-и-Сильва, он же главный церемониймейстер королевского дворца, вначале «хранитель королевских дверей», затем «хранитель королевского гардероба», так и помыслить не мог, как не мог и в жанре «королевская фамилия», строго регламентированном, изобразить в центре не их, а другие, за исключением принцессы Маргариты, совершенно третьестепенные персонажи. Но что же это тогда? Этот «портрет в портрете портретируемых», предвосхитивший столь многое в изобразительном искусстве (и прежде всего — как с помощью изобразимого явить вне-, транс- и мета-изобразимое: формат кадра, где дан двойной портрет Тех, Которых нет в кадре, отчего Они становятся еще более — «суть»), на века, эта картина, куда так, кажется, — чего проще проникнуть, сосчитать шаги, — а только зашёл, как тебя неумолимо отодвигают назад, на место короля и королевы, где тебя просто не может быть (не положено, и все! Это Мадрид Габсбургов, а не Болотная площадь) — такое простое-бытовое и хитроумное, как китайский лаковый, невероятно как прорезанный шар, — что это?

Ну, хорошо, но если ты стал на место портретиста — показываешь только изнанку холста — ладно, а теперь повернем: на самой-то картине — что? Что там внутри? На самом холсте? Королевскую фамилию ты изображаешь, как и положено, анфас под алой портьерой… но тогда остальные либо фигурируют — и все второстепенные, и даже инфанта — смотрят, согласно всему, на них. И как? Тогда все, кроме короля и королевы, повернуты к ним лицами, а, следовательно, затылками, спинами, то есть задом, да? И свет, освещающий королевскую чету, идет только издалека, от входной-выходной двери гофмаршала? Не может быть такого.

Нет, картину надо воспринимать, как она написана, со сверкающей в центре 5-тилетней Маргаритой. Иначе ничего не сходится.

Тогда… остается одно. Все так, как есть. Нет — только королевы с королем. Этот портрет — либо символ королевской власти, либо призрак. Либо — изображение Никого, Кто больше всех. И это либо «я»,