Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

накроет сверху парой его огромных конных портретов — Филиппа ли 4, министра ли внутренних его дел Оливареса — все едино, лишь бы потяжелей. И для надежности двумя досками Дюрера «Адам» и «Ева». И для пущей надежности дощато-тяжелым триптихом Дона Эль Боско «Сад наслаждений» — в свернутом виде — так, чтобы по позвоночнику. Чтобы впечатать меня в асфальт где, вдохнув напоследок запах Веласкесова волшебства сверхжизни, смешанный с мертво-резиновым запахом асфальта, я больше не буду. Ничего не буду. Потому что не будет самого меня, да в общем ничего и не было и нет, разве что я сам, но больше не буду. Поверьте, это было тяжело. Тем-то Веласкес и отличался от меня, что ему не было тяжело сидя спать на морозе. Потому — кто он и где я?

Но каудильо не ответил мне, и рейхсмаршал молчал, молчала и вся эта ночь, густая, как гуталин, пропахший лимоном и лавровым листом. В такую ночь как эта… А тем временем я все равно брел, просто потому что стоять и лежать не мог, а сидеть было не на чем; даже не брел, а влачился, как любой из слепых Брейгеля, кроме первого, который уже свалился в яму; только держался не за палки, как они, а за воздух, я волочился, понимая, что и моя яма неизбежно недалека, она меня поджидает, и когда я, наконец, упаду в нее, то уже не выберусь, а буду околевать, как пес, коченея во все набирающей холода роскошной ночи, все более пахнущей лимоном и лавром. Я шел, и из меня лилось нараспев:

Я к физической смерти готов опять

Мне в физической жизни только жизнь и мешает

Но

Мы поедем с тобою на а и на б

Посмотреть на такую бэ

Что нам умереть мешает

Но не было ни трамвая «А», ниже «Б». Не было Чистых прудов, ни деревни Грязь. Иди. Иди и не смотри; только дыши. Breathe, как учат «Pink Floyd», и ты, завернув за видимую светлую, окажешься на Dark Side of the Moon, и не умрешь, но жив будешь. Дыши. Иди. Дыши.

И вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская, и мадридский ветер повеял на все четыре ветра, и то была привокзальная площадь, а за ней сам вокзал Аточа. Там я мог хотя бы откинуться, хоть привалиться к чему боком, полулежа. Успел только понять, глядя на табло, что Севилья, откуда севильский обольститель прибыл в Мадрит, в четырех часах скорой езды от меня, следовательно, снова и снова, я и вправду в Испании — ну и, снова и снова, что, собственно? Вопрос не: где ты? вопрос: где ты будешь спать? А если поехать спать сейчас — обратным путем дону Жуану, по дороге в Севилью, говорят, красивее ее нет города… но в это время нет такого поезда, в это время никакого поезда нет… зато есть зал ожидания, и здесь я, наконец, заночую там, где чисто, тепло. В севилью командируется дон жуан. Ему остается перекемарить сидя каких-нибудь 4 часа. Тут, должно быть, есть даже скамейки.

Зал был пуст; стульев навалом. Зал ждал меня. Я сдвинул четыре специально приготовленных для меня стула и лег посреди пустого, великолепно освещенного зала.

Свет не мешал мне; я входил в сон, отворивший мне дверь.

Но не успел войти. Кто-то довольно грубо расшевелил меня так, что стулья раздвинулись и я провис над полом. Чтобы открыть глаза, потребовались уже не существующие во мне силы; до сих пор думаю, что их открыл за меня Сам Господь.

Человек в здешней полицейской форме спрашивал меня о чем-то. Когда в такой форме и в этой, как ее, типа треуголки, на голове, — когда такие спрашивают, надо отвечать. Но я не говорил по-испански и не понимал, чего он от меня хочет. Мне оставалось только на своем дырявом английском (а я уже успел убедиться, что во многих местах, например, в Италии, полицейские, кроме как по-итальянски, не говорят — и не понимают) спросить: «Это ведь вокзал?» О счастье, он ответил по-английски же, и не лучше меня, так что я его понял: «Да. И что?» Я вспомнил пару слов по-испански. Кто бы мог подумать, что именно слова «Зал ожидания» окажутся поэтичнее всего, что написали Мачадо и Лорка… «Но тут же написано: Вход воспрещен».

Далее воспоследовала ломано-обломаная conversation на уродливых осколках нескольких языков, общий смысл которой я попытаюсь, тем не менее, донести ниже. Итак: «Тут же написано черным по белому, испанским по испанскому: Вход воспрещен». — «И что? Я приехал в Мадрид на два дня всего, только для того, чтобы увидеть Веласкеса в Прадо, и был уверен, что уж в марте найду место в отеле среднего класса всего на одну персону всего на две ночи. Ведь это нигде не составляет труда. И вот я хожу уже почти 6–7–8 часов по вашему прекрасному городу — и не могу найти ни одного свободного места. Разумеется, если бы мне был карману сингл в «Хилтоне» или «Шератоне»… — «Вы и там не нашли бы места. Прежде, чем ехать в Мадрид, надо навести справки. Тут всегда сезон. За два месяца можно заказать все, что угодно — от 2 звезд до 5-ти. Но в день приезда… Такой у нас особый город». — «Ну вот, я и добрался из последних сил, вслепую, до последнего — зала ожидания. Ведь он для ожидающих, верно? Кто-то ждет ночного поезда, а буду ждать утренних поездов». — «В том-то и дело, что тут, как видите, сеньор, никто никого не ждет». — «А вы задумывались — почему?» — «Мне не до того. Кому я тут помешаю?» — «Никому». — «Тогда спокойной ночи». — «Нет. Мне вас жаль, но, сейчас, сеньор, вы должны уйти отсюда». — «Но куда?» — «Не знаю, и мне очень жаль». — «Но почему?» — «Так бы сразу и спросили. Вы что, сами не видите — идет ремонт здания вокзала, и ночью ни один посторонний не имеет даже права входа сюда, а уж ночевать…» — «А если я не уйду?» — «Буду вынужден применить силу». — «Хорошо! Тогда ведите прямо в жандармерию. Я высплюсь там». — «В жандармерии вы не выспитесь. Там очень много полицейских и нет лишних диванов. Мы и сами хотим выспаться. Поймите,