Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

было некуда. До Прадо — я знал уже — 7 минут хода. Заправился фундаментально, всерьез и надолго, благо это было вполне по деньгам. Закурил сигарету из черного табака, правда, с фильтром. Сигареты из черного дешевого (сейчас старые, бесфильтровые «Галуаз» или «Жиган» стоят дороже всех «Мальборо» и «Данхилл» — но бьют рублем за вред здоровью), почти махорчатого табака тем и вкусны, что отдают свой полный резкий вкус и беспонтовый натуральный аромат. Смягчающий все фильтр съедает кайф наполовину. Но фильтр можно и отломать — вкусно и дешево.

Расплатившись — за эти гроши я хотел объесться, чтобы хватило до вечера, но потом подумал, что с набитым животом меня не тронет и Веласкес; и съел как раз в меру, правда, в высшую. И пошел за угол вверх наискосок. Там — со вчерашней жуткой ночи я знал — находился Прадо. А вокруг него и рядом, в его роскошном парке справа — несметная куча народу. Это были экскурсанты, и считались они по группам, и для них — отдельная касса, а для одиночки — отдельная. Я был в этих делах достаточно опытен и шагнул прямо к ней. Заплатив 7 евро — мелочевка по сравнению с музеями Италии, я вошел.

Это был дворец в классическом стиле, построенный к 1819 году, но изнутри — тесное помещение о трех этажах, внутри которого не надо было ходить по пятку изукрашенных цветными мраморами и росписями плафонов лестниц, заходов и переходов. Словом, дворец-сарай. Пахло пылью, ей-богу, в величайшем королевском собрании картин — пахло пылью. Но это не мешало, скорее наоборот. И потом, это была только картинная галерея, и тебе не грозили ряды античных скульптурных копий с более ранней античности, как в Лувре или Эрмитаже. Ты мог войти и перейти прямо к делу. Но Боже мой, сколько дела предстояло тому, кто — я уже знал — доберется до Веласкеса на 2-м этаже! Я не мог оторваться и от первого, и от начала второго. То меня забирал лучший автопортрет Дюрера, то колоссальная коллекция Рубенса; то Тициан, которого было столь же немерено; то Рибейра, которого я — знаю — всегда недооценивал, а тут оценил. То Сурбаран, которого я всегда любил за истинный испанский католицизм: пламень подо льдом, и за не столь уж робкие попытки сезаннизма за 250 лет до Сезанна. То Эль Греко, которым надо только не объедаться, чтобы понять, что он гений, единственный минус которого, что он всегда похож только на себя, но уж слишком — только на себя и только.

Я оценил все, что мог, но оценка и любовь — разные вещи, а любовь тянула меня на второй этаж все дальше, все ближе к Веласкесу. И когда он пошел, все его громадины конных официальных портретов, и та же гениальная «Сдача Бреды»… наконец, сами «Пряхи», с точки зрения чистой живописи, может, лучшая картина в мире, искрившаяся таким светоцветом, какого ни у кого не было, даже у Тициана, даже у Веронезе, даже у самого Веласкеса. Я даже и тут застрял ненадолго — я знал, что в следующем зале, полукруглом зале, где будет и «Вакх», и «Кузница Вулкана», окруженные вещами, восхитительнее которых быть не может: портретами карликов и дурачков — вот тут будут они, менины-фрейлины…

Я с детства, с художественной школы родного города, знал, что лучше не бывает. «Где же картина?» — задал тут свой риторический вопрос Теофиль Готье. Глупое французское бонмо. Итальянец Лука Джордано, младший современник Веласкеса и художник не самый великий, но далеко не заурядный, назвал «Менины» «теологией живописи». Да. Это по делу.

Это была именно картина, картина картин — сравнить ее с жизнью было нельзя. Это была другая жизнь, иной мир, высвеченный в этом мире.

Человек предвосхитил лет на 300 реализм 19 века, модерн и постмодерн, бия почти всех одной левой. Потому что он, живописуя как никто и живописуя до самозабвения, не переставал мыслить, как его современники Декарт и Спиноза. Я вцепился глазом в полотно, пытаясь обнаружить, откуда лучше всего зайти сюда на огонек. Полотно впустило меня ровно настолько, насколько хотел его автор — и насколько на века отмерил и мне, и другим, желавшим зайти в картину. Собственно, это желание как простейшую возможность и имел в виду Готье, декларируя свое бонмо.

С самого начала делалось ясно: «на огонек», «на чаек» и на все такое приятельское сюда не только не «заходили», но сама эта возможность зайти пресекалась и отбрасывалась задолго до попытки зрителя — просто тем, что не могла даже мыслиться, даже подразумеваться всеми теми, кого мы здесь видим, прямо или отраженно в зеркале — всем их modus vivendi; всем способом видеть вещи такими, какими они их видели; всем прицелом мыслить мыслимое и немыслимое. Самое мыслимое при мадридском дворе — это заведенный механизм. Самое немыслимое — это свобода. Самая большая степень свободы — игра. Каким-то образом игра по правилам заведенного механизма оказывалась наибольшей степенью свободы.

Да, картина это не икона. Когда попадаешь в икону, не ты, а она в тебя попадает. Она выдавливает себя в тебя, и ты оказываешься в горнем свете, в котором тебя внимательно и спокойно рассматривает Спас Звенигородского чина Рублева. Куда бы ты ни отошел, Он видит тебя бесстрастно, равномерно и до дна. Он оказывается в тебе, а не ты в Нем. Он оказывается в зоне зрителя, где ты — обозримый, пронзаемый насквозь. И если совесть твоя нечиста, то ты ощутимо — палим.

Когда ты оказываешься перед картиной, ты в нее входишь, осматриваешь все кругом, и кто бы ни был — пусть Христос и Дева Мария — предметы твоего обозрения и оценки, и чувств умиления или скорби.

А тут — живая глубокая коробочка. В ней 10 фигур — я насчитал — 9 человек и одна собака. И еще двое — в зеркале. В центре инфанта Маргарита, вокруг нее фрейлины. Слева — тот, кто это изображает, сам Веласкес. То есть изображает он как раз не их. Он пишет портреты короля Филиппа 4-го и его царственную супругу Анну Австрийскую.

Но сначала мы понимаем — это портрет. Точнее, портреты.

В центре пятилетняя инфанта Маргарита, как заводная китайская куколка, слева фрейлина, подающая ей воду (ах, как вчера я понял — что значит подать в Мадриде холодной воды), справа фрейлина, почтительно слегка приседающая в придворном поклоне, еще правее — параллельно Маргарите, как бы уравновешивая вертикально это хрупкое создание, почти феллиниевски грузная