Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Я вышел на улицу. Одна из девушек, сидевшая за барной стойкой, пошла за мной. Вся в черном, черноволосая и черноглазая, с ресницами, замазюканными черным до неба, пахнущего теперь не лавром и не лимоном, а ее, назовем это, парфюмом. Юбка ее была коротка, насколько ее можно было назвать юбкой.

— Дорогой, я найду тебе место, где можешь переночевать. Возьми мне двойного виски без воды, и я тебя отведу.

Я уже был в поддатии и просто показал ей своего «Джека Дэниэлса». Видимо, она разбиралась в напитках и поняла, что ее ждет кое-что получше простого скотча.

Мы пошли. Она сделала хороший глоток, но не учла, что 50 это не 40. Ее шатнуло.

Мы шли по темным закоулкам Мадрида, пока я не изнемог; и тут она постучала в окно. В ответ раздалась злобная брань.

— Это моя мать. Она меня не пускает. Вчера пустила, а сегодня нет. — Это тоже было сказано на языке жестов плюс пара английских слов. — Прости, дорогой. Дальше ты пойдешь один. Буэнос ночес.

И пошла куда-то за угол; может, там жила ее тетка или подруга. Но мне там места не было.

— Хорошо, скажи хотя бы, где вокзал.

— Аточа? Вниз 15 минут до Банко ди Спаньо, а там направо еще 10 минут. Целую, мучачос.

То есть я возвращался к исходной точке, потратив на это полтора часа пешего ходу вверх-вниз.

К этому моменту моя кожанка промокла от пота и начало знобить изнутри; снаружи тоже не грело. Мадридская ночь наступала быстро; я отхлебнул виски, думая согреться, — и согрелся, но ноги начали отказывать. Вот в чем беда спиртного, любого, но пятидесятиградусного особенно — помогает в одном, но затрудняет другое. Пешеход на дальнее расстояние не должен пить крепких напитков; он вообще пить не должен; но понял я это только сейчас. Я уже не шел, а ковылял, и моя легкая поклажа стала очень тяжелой.

Но вот и Банко ди Спанья. Итог: я прогулялся по ночному Мадриду, толком ничего не увидев (этот город не очень озабочивался подсветкой, так, слегка, мадридски, дон-хуански, чтобы за углом дуэли проходили без особых вмешательств полиции), потратив на это 3 часа (и это после всего, что связано с полетом и тэпэ, всегда нагоняющим усталость), гуляя при этом вверх-вниз по сильно холмистой местности. Вообще-то я освежился, но освежиться и отдохнуть — как выяснилось, вещи разные. Оставалось провести ночь на вокзале, сидя, а я не умел спать сидя, даже когда отказывали ноги. Но это еще ничего; однако надо было пройти еще 10, а то и 15 минут, а ноги отказывали все более, мстительно наказывая за каждый согревающий глоток. Я промок изнутри и был заморожен снаружи. Но разница температур холодного пота и почти что инея сверху была невелика. Жарило только в желудке: если долго пить, особенно то, что пил я, и почти не закусывать (закуска исчезла давно, как и не ел), начнется невыносимая изжога. Я стал согбен как горбун, закулемавшись в самого себя. Кто и зачем занес меня сюда?

А кругом одни сады, парки и дворцы — О, Испания! О Мадрит! Ты весь пропах лимонным дезодорантом и лавровым листом из супа-лапши.

Хромая на обе ноги и огорбатившись под рюкзачком, в котором и было-то то, что осталось от этой бутылки, куска колбасы и куска хлеба, зубочистка и тюбик зубной пасты, карманный детектив любимого Д. X. Чейза и пара белья (а как стало невыносимо тяжело), — пошел вниз, к вокзалу Атача. Пахло лимоном и лавром. Стояла черная тихая ночь и, ей-богу, лучше бы пули свистели в темноте между этими садами, парками и дворцами…

Я шел все вниз и вниз. Горячий пот изнутри стал ледяным, тогда как снаружи все ледяным и оставалось. Я встряхивался, чтобы рюкзак не так оттягивал спину, и вытирал грязным уже давно платком пот со лба. Я останавливался и все равно глотал 50 %-ую отраву в упорной надежде, что она принесет второе дыхание.

И тут слева, за кипарисами или еще чем-то густо-зеленым, на фоне очередного белого дворца я увидел белую скульптуру. На меня сквозь туман моих смежающихся от последней усталости очей глядел сидящий белый каменный человек.

Мне не надо было объяснять, кто он. Я сразу понял — Это Диего Родригес де Сильва-и-Веласкес. А за ним — без никаких — музей Прадо.

И это за ними я приехал 7 верст такого киселя хлебать!

Вот к кому и куда вело и привело меня имя моего соседушки Диеги! Я и хотел-то первый день только выпить со статуей Веласкеса и поклониться. Не могло же тут не быть его памятника. И вот он, передо мной. Так иди же. Вот он, тебя дожидается. И у меня было что выпить и какой молчаливый тост сказать. Но моя сухая, обожженная почти бутылкой 50 %-ого спирта глотка, мои натруженное сердце, отравленная печень, желудок на грани прободения — больше не могли пить. Я мог только упасть здесь от изнеможения. Будь ты проклят, Диего Родригес де Сильва-и-. Вот сейчас — сил больше нет — я упаду перед твоей статуей и замерзну насмерть. Это и будет поклонение и любовь по-испански.

Но я знал, что не могу себе это позволить. Мне подарили Мадрид на два дня — и не мог же я плюнуть на этот подарок.

И я пошел вниз к вокзалу. Еще минута, вторая, третья. Шагай, шагая, шагаю, марш-марш. Марш левой-два-три. Встань в ряды, камерадо, к нам.

И когда я не мог больше шагать, я взмолился: каудильо Франческо Франко и ты, геноссе рейсхмаршал Геринг, вы, обогащенные наукой и техникой современного точечного бомбометания, пустите десяток тонных бомб на эту белую точку среди кипарисов, пока мирные люди спят, кроме меня, бездомного побродяги; раздолбайте к чертям собачьим, отправьте в свои черные испанские тартарары всех этих Сурбаранов и Эль Греков, Тицианов и Рубенсов, Дюреров и Рогиров, Босхов и Брейгелей, а главное — Веласкеса, всех этих богов живописи, которые могут все, кроме одного — найти ночлег бездомному замерзающему бомжу; но пусть не тронет этот бомбовый удар ни одного живого человека, ни ребенка, ни женщину, ни старика, не нарушит их мирного сна, пусть эти бомбы будут с глушителями, чтобы люди спали — пусть и Эль Греки, и Рибейры, и Рубенсы летят враскоряку на все четыре ветра, но останутся целы, и только меня, замерзающего побродягу, пусть пришлепнет насмерть тяжеленной «Сдачей Бреды» Веласкеса. И