Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

Миккель Ревехале и его сын — это была просто другая версия моего деда и отца. Узнал ли Вильгельм Арнакке что-то от своего собственного отца, когда взглянул в лицо Миккеля Ревехале?

МОЛНИЯ, ЛОШАДЬ, И СМЕРТЬ

Однажды разразилась гроза, и часто я видел всю свою юность под тем же черным небом. В середине дня стемнело, птицы замолчали, куры ушли на насест. Не было ни малейшего дуновения ветра. Люди говорили приглушенными голосами. Богу Отцу было что сказать Янте в тот день.

Темнота усиливалась. Я стоял на дороге, по которой группа мужчин вела лихого жеребца с блестящей шерстью. Когда они были прямо перед нашим домом, молния ударила в землю с такой синей и ослепительной вспышкой, что я упал на колени… Когда я пришел в себя, то сразу же услышал звуки страшной суматохи; всего в нескольких шагах от нас мужчины дико кричали. И тут раздался еще один звук — да не услышу я его больше никогда! Это кричал жеребец. Он рвался освободиться от своих похитителей, понесся галопом и исчез. Раздался раскат грома. Я завыл от страха, ведь я был таким жалким и маленьким. Мама выскочила на улицу, подхватила меня и поспешила обратно в дом, держа меня под мышкой. В дверях она остановилась и вздохнула: «Господи Иисусе!»

Из-под ее руки я увидел страшное зрелище. На улице лежала одна из задних ног жеребца, обгоревшая по бокам. Отрезанная плоть была черной и сухой, никаких следов крови. В разгар бури, которая теперь разразилась с полной яростью, стоял ужасный гул; молнии метались по всему небу и падали на землю образуя узоры на пылающих деревьях. И гром! О Боже, как я плакал! В течение всего нескольких минут белые молнии рассекли тьму сразу в трех, четырех, пяти местах.

Люди с винтовками отправились на поиски коня, и через несколько часов, в паре милях от города, они всадили пулю в мозг трехногого жеребца. Но эта удивительно реалистичная нога, лежащая посреди дороги…! Воспоминание о ней заставило меня содрогнуться даже по прошествии долгих лет.

В спальне дома одна из моих тетушек лежала больная, и в тот же день она умерла. Но уже утром доктор сказал, что ее время пришло. Мне тогда было около трех-четырех лет. Тетя была очень добрая; она давала мне кусок сахара каждый раз, когда я приходил к ней после неприятностей с мамой. Однажды она дала мне две копейки. Их я спрятал в маминой швейной машинке в таком месте, что их нельзя было заметить работая на ней. У тетушки была канарейка, которую я дразнил, когда ее не было дома. Потом мне вдруг сказали, что она умерла во время грозы и что я больше никогда не смогу подняться к ней в комнату.

Я сидел на диване рядом с маленькой дочкой моей тети. На ней была накидка с меховым воротником. Затем Оле Смед спустился по лестнице и прошел через весь дом с телом, перекинутым через плечо. Оно было завернуто в простыню, которая скрывала его от глаз, и было жестким, как доска.

Моя кузина бросилась на диван и прижалась к нему лицом, всхлипывая так, словно ее сердце могло разорваться. Я ничего не помню о похоронах, но я помню короткий диалог между матерью и отцом.

Мама сказала: «Вильгельм, ты такой же сильный, как Оле, не так ли?»

Отец сомневался в этом. «Только не в том, что касается переноски.»

«О да, ты такой», — решила мать. — «Ты даже сильнее».

Отец кашлянул и пригладил волосы. «Возможно», — сказал он, — «но ты должна понимать, что она была моей сестрой».

НЕСКРОМНАЯ ДЕВУШКА

У меня была еще одна тетя. Ее звали Дагни. Ее мужа звали Фредерик. У них было несколько детей, среди них дочь Дженсин.

Дженсин — была особенной. Я ненавидел их там, в их огромном мире, и я мог бы убить своего дядю Фредерика. Но я ничего не говоря, просто смотрел на этих огромных взрослых людей.

В шестнадцать лет Дженсин поступила в услужение к богатым Олавсенам, у которых был дом за городом. Олавсены слишком многого ожидали от служанки, и даже в вечер шестнадцатилетия ей не разрешили пойти гулять с подругами. Нет, целомудренная девица должна была сидеть вечерами дома и шить.

Но в конце концов наступил вечер, когда Дженсин не выдержала и вылезла через окно. Когда она вернулась домой, окно было заперто, и Дженсин поняла, что ее отсутствие было обнаружено. Тогда она вышла в сад и утопилась в пруду с лилиями. Да, это был конец для Дженсин, и по этому признаку Олавсены могли понять, что они ее победили. За некоторое время до этого Олавсен обмолвился о ней дяде Фредерику, и после этого она стала совершенно покладистой.

Тетя Дагни и дядя Фредерик верили в телесные наказания. В их доме вечно свистела розга, а во время еды ее всегда можно было найти прислоненной к столу у тети Дагни. При наказании за серьезный проступок дядя Фредерик держал жертву за голый зад, пока тетя Дагни орудовала розгой. Мальчики убежали из дома в раннем возрасте и больше не возвращались. Возможно, таким образом достигалась какая-то скрытая цель. Что касается Дженсин, то она, несомненно, понимала, что ее ждет, и теперь, когда ей исполнилось шестнадцать, сочла это слишком тяжелым испытанием.

Утром они нашли ее в пруду, так как ее длинные волосы запутались в кувшинках. Для таких светских людей, как Олавсены, такое положение дел было плачевным, поскольку они остались без прислуги. Но дядя Фредерик пришел на помощь и привел Олавсену другую свою дочь еще до того, как обмякшее тело Йенсин было извлечено из травы у края пруда. Новая девушка Олавсена получила наглядный урок того, что ее может ожидать, если она также опозорит свою семью.

Я очень плакал по Дженсин, которая была так добра к нам, детям.

Ребенок должен быть наказан, всегда заявляла тетя Дагни. Она совершенно не могла понять, как это впоследствии может повлиять на будущее того самого ребенка. Просто его следует наказать. Это застряло в ее мозгу, как заноза. Кстати, она могла вызывать болезни и использовала пугающее количество книжной лексики.

Когда дяде исполнилось восемьдесят лет и ему пришло в голову, что он сам когда-то был ребенком, он отправился в путешествие через фьорд, чтобы увидеть место, где он родился. Вечером он вернулся домой и,