Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

– Как Алеша утонул?.. – с падающим сердцем повторила Галина. – Какой Алеша утонул?..

– В прошлом году. На рыбалку поехали. Лодка перевернулась. Зимой. Холодно. Утонул…

Галина села на скамейку. Господи, какой ужас!.. Какой ужас, Господи!..

– Хорошо, что вы приехали, – продолжала монотонно Софья Дмитриевна безучастным, отболевшим и отплакавшим голосом. – Я не знала, как вам сообщить. Алеша вас любил… Первая любовь не забывается… Катя – хорошая женщина, а только вы нам тоже как родная… Первое время Алеша только вас и рисовал… Потом, конечно, работать пришлось, семью кормить… Внуку восемнадцать уже, Машеньке четырнадцать. Хорошие дети, ласковые, помогают… А потом, после похорон, полгода прошло, друзья Алешины выставку ему устроили в галерее. Посмертную… В газетах писали, что талант. Я все вырезки сохранила, покажу, если вам интересно. Несколько картин музей купил, да так… люди брали. Кто – в частную гостиницу, кто – в кафе, сейчас, говорят, модно… Ну и дома осталось… много еще всего. Внуки не в отца, не рисуют… Я захожу к нему в домик, поговорю с ним, поплачу… А Верочка, если вы помните, дочка моя, в Москве. Не сложилось у нее. Замуж вышла – развелась, за другого – развелась. Сейчас уж и не знаю. Своего жилья нет, снимает. Детей тоже нет. Говорю: приезжай домой, вместе будем. Я ж одна, мне трудно. Не хочет. Пойдемте, я чай поставлю. Да Алешу помянем. Он был бы рад. Он, когда вы в последний раз приезжали, наверное, целый год потом сам не свой ходил. Катя даже разводиться хотела. Да только она беременная была, куда уж тут. Потом – ничего, снова наладилось. А я, грешница, все думаю, если б у вас тогда вышло, был бы Алеша сейчас в Ленинграде… Живой…

– Софья Дмитриевна, – наконец сказала Галина. – Послушайте меня, я должна сказать вам одну важную вещь…

– Пойдемте, Алешу моего помянем, – повторила Софья Дмитриевна.

Они вошли в дом. Время здесь словно остановилось. Только комнатка казалась еще меньше, а потолки ниже. Тот же портрет с лучезарными бабушкиными глазами между окном и кафельной печкой, те же настенные ходики, тот же ореховый буфет с резным цветочным орнаментом. Есть и перемены: вместо оранжевого абажура над круглым столом – турецкая люстра, старую оттоманку заменил современный раскладной диван, новый телевизор. А вот скатерть – та же, бабушкиной работы, как и множество вывязанных ею крючком салфеточек под цветочными горшками и безделушками… а на стенах несколько Алешиных пейзажей и автопортрет.

Все это она моментально охватила взглядом, и расслабляющая волна памяти окутала ее возвращенным из глубины времени теплом несостоявшейся любви.

Она опустилась на диван напротив Алешиного портрета и стала думать, когда он его написал, до нее или после. Конечно, после… В глазах грусть и тоска. Это по ней, легкомысленной и жестокосердной… Она вдруг вспомнила ясно, со всеми промелькнувшими подробностями начало их любви, его трогательную привязанность к ней, его робкую надежду на их совместную жизнь, его отчаяние на вокзале, благородный ненавязчивый призыв его бабушки, если возможно, вернуться, и вдруг ужаснулась, себе. Надо было…

– Садитесь, Галина… не знаю, как вас по отчеству, – услышала она словно издалека голос Софьи Дмитриевны. Она уже собрала на стол все, чем богата была крымская земля и что приготовили ее неленивые хозяйские руки.

– Спасибо. Сергеевна. Можно без отчества.

Они выпили вина. Царство Небесное рабу Божию Алексию.

– Вы нам покажете его могилу?

– Если пожелаете. А вы не одна? Тут недалеко. Автобусом. Место хорошее. Рядом с мамочкой. Помните ее?

– Тамару Константиновну? А как же! Прекрасно помню… Я ведь от нее письмо получила… после отъезда в Ленинград…

– Да. Мы все тогда очень переживали. Но – ничего не поделаешь. Сердцу не прикажешь. Не понравился вам наш Алеша…

– Дело не в этом… – с волнением сказала Галина. – Софья Дмитриевна, я вам должна признаться… Алеша этого не знал. Я ничего не сообщала ни ему, ни вам, не хотела осложнять вам всем жизнь… Дело в том, что у меня от Алеши сын. Его зовут тоже Алексей. Ему уже двадцать три. Мы приехали вместе. Он очень хотел когда-нибудь познакомиться с отцом… Вот… не получилось…

Софья Дмитриевна молча смотрела на Галину, словно не понимая, чтó та ей только что сообщила. Из глаз ее тихо струились слезы, и губы что-то невнятно шептали.

– Этого не может быть… этого не может быть… – Она подняла на Галину измученные болью глаза. – Я могу его увидеть? – робко, почти шепотом спросила она, комкая своими маленькими руками салфетку.

– Конечно… Если позволите, мы к вам зайдем завтра…

– Завтра… – эхом отозвалась она.

– Вам нужно успокоиться… И Алексею я должна сообщить… об отце. Он ведь так ждал…

– Господи! – вдруг воскликнула Софья Дмитриевна. – Какую радость послал Ты мне, Господи! – И она широко перекрестилась на висящую в углу Богородицу.

На следующий день, накупив гостинцев, они с Алексеем пришли в маленький домик на Галерейной. Увидав Алексея, как две капли воды похожего на ее сына, Софья Дмитриевна только и сумела произнести: – Алешенька!.. – и упала ему на грудь.

Алексей выглядел растерянным и все время как-то глупо и жалко улыбался.

Сколько раз в своем воображении он рисовал картину встречи с отцом, и вот теперь, глядя на светловолосого и голубоглазого печального юношу на портрете, невольно ежился и смущенно отводил взгляд.

Печальный юноша на портрете казался моложе самого Алексея, и он не был готов к встрече с таким отцом – мальчиком. В своих фантазиях он представлял его мужественным и сильным, воином, хотя и знал, что никакой он не воин, а простой художник. Очевидно, образ его прадеда, лейтенанта Устрялова, каким-то странным манером совместился с образом его отца и получился герой, никогда не существовавший в действительности, но с которым он успел сродниться.

И потом, когда они все вместе листали альбомы с фотографиями, где его отец – уже не мальчик, а вполне взрослый, сорокалетний мужчина, все равно не мог отделаться от впечатления какой-то его мальчишестости, невзрослости, что-то в нем так навсегда и осталось от того печального юноши, который смотрел на них со стены крошечной комнатки с уютно тикающими ходиками, свернувшимся на диване котом и прабабушкиным, в рост, изображением между окном и кафельной печкой.

– …Работал потом на табачной фабрике, – едва доносился до его сознания тихий голос Софьи Дмитриевны. – И я там двадцать лет отработала, потом в Киеве… жила. А как перестройка началась, фабрику закрыли. Ну, что ж… он – туда, сюда… Пробовал бизнесом… так ведь это ж не каждому… Машина у