Комод с цветными ящиками - Оливия Руис

Внезапно распахивается дверь. Это Кармен. Ее брови нахмурены. Не переступая порог, она смотрит на меня с бесконечной злостью.

– Ненавижу тебя, Рита, – говорит она, а потом с плачем бросается мне на грудь.

Первое, что приходит мне в голову, – глупая мысль, но все же! – какая же она красавица! Я крепко обнимаю ее, чтобы она знала, как сильно я по ней скучала, как часто думала о ней, как сильно люблю ее и как виню себя за то, что бросила ее.

– Я больше никогда тебя не оставлю, mi cielo, клянусь. Постарайся понять меня, моя конфетка, хотя бы попытайся, и позволь все тебе рассказать.

Андре исчез. Он все такой же незаметный. Стабильный. Ненавязчивый. Не яркий. С ровным характером. Не импульсивный. Не страстный. Почти апатичный. Полная противоположность Рафаэлю. Но он предусмотрителен и честен. Все в квартале так считают, и я тоже, с того самого дня, когда мы познакомились. Когда он, будучи еще тощим подростком, подсунул нам под дверь записку на следующий день после нашего появления в этом доме: «Рита, я живу напротив, видел тебя в школе и хочу, чтобы ты знала: не все ненавидят испанцев. Если завтра тебя снова будут задирать, позволь мне вмешаться. Андре». Мадрина перевела мне записку, мягко упрекая в том, что я уже успела вскружить кому-то голову. На следующий день Андре подсунул под дверь такую же записку, но уже на испанском, и добавил: «Прости за вчера, я дурак, ты, наверное, еще не читаешь по-французски».

Кармен душит меня тонкими ручками, потом переводит дух и говорит:

– Я больше не злюсь на тебя, я знаю, что добрый Господь и так тебя наказал. Но я хочу, чтобы ты все мне сейчас рассказала. Про свободу, про твою любовь… Но до конца не рассказывай. Остановись, пока все еще хорошо. На том месте, когда твой возлюбленный уходит в партизаны. Остальное я знаю, ну, в общих чертах, и мне это не интересно.

Я останавливаю свою милую младшую сестру. Костер своей обиды она хочет потушить историями о моих приключениях. Как это на нее похоже.

– Что ж, тогда все по порядку, mi amor. Похоже, католическая школа вывернула тебе мозг и душу наизнанку. Еще одна причина никогда тебя больше не покидать! Поверь, Господь тут ни при чем. Он, кстати, редко когда при чем. А если и так, значит, он настоящий мастер устраивать jaleo[58] и машина по производству боли. Пусть Бог катится к черту, как говорила мама в свои лучшие дни. Ложись рядом, я расскажу тебе о Рафаэле, как в детстве, когда я рассказывала тебе сказки. И я изменю конец, как делала это, когда ты была маленькой.

Я спала по пятнадцать часов в сутки, чтобы стереть из памяти все, что мешало двигаться вперед, и через две недели снова взялась за работу. Сколько раз она спасала меня! И потом, видя, как Леонора и Мадрина восхищаются тем, чему я научилась, пока их не было рядом, наполнялась павлиньей гордостью. Я решила: чтобы победить горе, буду жить без Рафаэля, но так, как будто он все еще здесь. Невидимый. Заместитель Бога или что-то вроде того. Его здесь нет, но он здесь. Всеведущий, так, кажется, говорят. Тот, кто незаметно советует, направляет и все видит, все знает. Душа, что всегда рядом со мной, защищает и судит, и перед которой я должна отчитываться хотя бы в своей голове, в своих мыслях. Я подумала о моих родителях-бунтарях. Мама, папа, кажется, это случилось: я нашла своего Бога. Его зовут Рафаэль.

* * *

Ребенок родился одним февральским вечером. Будто письмо пришло по почте – точно в срок. Восемь вечера: первые схватки. Десять вечера: прибытие армии моих чудесных помощниц. Да, в то время роды были исключительно женским делом. Между нами не было стеснения, девиз гласил: чем больше рядом чокнутых, тем больше заботы достанется ребенку. Десять тридцать: роды начались. Леонора хотела помочь малышу появиться на свет, она умела это делать, училась на акушерку и вот-вот должна была сдать последние экзамены. Но она сама была на шестом месяце беременности, так что главные роли достались матери Андре и Анхелите. Живот моей сестры был таким же огромным, как мой, и помощи от такого кита было бы немного. Пока я тужилась, Мадрина успела прикончить бутылку водки, так что у нас ничего не осталось, чтобы продезинфицировать пуповину. Кармен принесла виски, которое Хайме прятал под лестницей. Все смеялись, когда Анхелита пришла в ярость, узнав, что муж прячет от нее алкоголь. Потом все начали хохотать, представляя, какой нагоняй Кармен получит от Хайме. И – о да, какой же это был скандал! Хайме ворвался и начал кричать на мою младшую сестру: своих не закладывают, даже в чрезвычайной ситуации!

Без четверти одиннадцать вечера я уже несколько секунд держала своего ребенка на руках. Хайме стал первым мужчиной, который увидел его. Он увидел новое маленькое существо, и его гнев моментально утих, вызвав новый взрыв смеха. Мои первые роды оказались удивительно веселыми. Андре вошел в комнату, когда Мадрина купала младенца в раковине. Гости уже разошлись, вереница соседок, нагруженных собственноручно сделанными подарками, иссякла. Чего они только не принесли – кексы, манные пироги, паэлью, пеленки, одежду для малыша и одеяльца… И, конечно, у каждой было что сказать. Некоторые выражали сочувствие, невыносимо было слушать напоминания о том, что Рафаэль никогда не возьмет нашего ребенка на руки. Большинство, однако, делились милыми советами: проверенными бабушкиными средствами от детских недугов. Кое-кто уже беспокоился, что пора бы крестить ребеночка, а некоторые представляли, как к нам с визитом явится знаменитая бабушка – та самая Пепита. Щебеча и перебивая друг друга, они перечисляли молодых людей из нашего квартала, описывали их внешность, прошлое, доходы и настоятельно советовали поскорее выбрать кого-нибудь, чтобы проще было содержать ребенка. И еще чтобы пресечь любые кривотолки, ведь мы тут не у себя дома…

Цветистым языком, превратившимся за годы, проведенные во Франции, в сплав испанского и местных словечек, они могли бы заставить смеяться даже на похоронах. Они защищали меня, помогая последние шесть месяцев скрывать мою тайну, и это было так удивительно и в самом деле заслуживало благодарности. Испанок с нашей улицы местные называли «языкастыми», мы же говорили: los chismosos, сплетницы.

Когда Андре вошел, он долго с невыразимой нежностью смотрел на ребенка. Ничто больше не имело значения, кроме этих трех килограммов уязвимости и любви, благодаря которым отцовская натура Андре неожиданно проявилась в каждом его жесте, в каждом выражении лица. Потом он посмотрел мне в глаза. И, не оставляя выбора, произнес:

– Ребенку нужен отец, а тебе – поддержка. Неужели ты хочешь снова ловить косые взгляды, как тогда, когда только сюда приехала? Кумушки из нашего квартала злословят о матерях-одиночках еще хуже, чем об иммигрантах. Рита, ты же сама видела, на что они способны. Последние шесть месяцев ты провела дома взаперти, тебе придется снова выйти наружу, вместе с твоим ребенком. С нашим ребенком. Я не позволю тебе пройти через это без меня.

* * *

На следующий день отец Андре внезапно умер от сердечного приступа. Он отправился в мэрию, чтобы зарегистрировать мою дочь. Mi pichoncita[59], Андре – это твой дедушка. Тот самый, лучший на свете. Теперь можешь открыть конверт – в нем свидетельство о рождении моего первого ребенка, дочери Рафаэля, которую Андре воспитал с еще большей любовью, чем если бы она была его собственной.

Да, cariño, плод этой безмерной любви и моей трагедии, которая закончилась не так уж плохо, – твоя мама. Но она об этом не знала. И в твоей, и в ее крови – вся бурлящая сила Испании.