Комод с цветными ящиками - Оливия Руис

дом. Леонора присматривает за Кали, которая очень подружилась со своей двоюродной сестрой Меричéль. С тех пор как Леонора стала акушеркой, по средам она свободна – ей дают выходной после бессонной ночи. Когда я думаю о том, что целый день после ночной смены она присматривает за двумя нашими сорвиголовами в платьицах, моему восхищению нет предела. Что тут скажешь, моей старшей сестре всё по плечу. Смена обстановки мне только на пользу; как и возможность побыть там, где меня любят. Мои волшебные пальцы стали неловкими, хотя я все еще люблю шить. Раньше я умела затеряться в сплетении нитей, образующих ткань. Становилась одной из них, блуждала среди волокон, исчезала, чтобы не думать, вкладывала все, чем я была, в идеально выполненную работу. Но я больше на это не способна, я словно заперта на замок. Даже если удается посмеяться с Мадриной или с Леонорой, это ничего не меняет, слезы и вопросы захлестывают меня, ураган тащит меня, пригибает к земле, и я не могу вырваться.

Возможно, Андре так неистово мечтал обо мне, что реальность не оправдала его ожиданий. Возможно, ничего другого я и не заслуживаю. Возможно, с Рафаэлем, даже меньше чем за год, я получила гораздо больше, чем другие люди за всю жизнь, и теперь пора расплатиться за избыток счастья, стать такой же несчастной, как остальные. Возможно, Рафаэль был единственным, кто мог любить такую, как я. Возможно, я зачахну в этом мертвом доме, где только жизненная сила моих детей помогает мне держаться. Но потом и они тоже оставят меня. Как их отец, когда поймут, что мне нужно немного энергии и очень много любви. Возможно, Андре предпочел бы кого-то другого. Женщину, которой почти ничего не нужно. Женщину, которая говорит: «Мужчина каждый вечер приходит домой? Это уже немало». Как же он, бедняга, со мной промахнулся.

Пятьдесят лет прошло, а у меня все еще нет ответов на эти вопросы. Сама знаешь, твой дедушка не очень-то разговорчив. Кстати, поэтому он и танцует. Танцем он хоть что-то может выразить. Всем своим телом он рисует тот клубок узлов, который заставил его пройти мимо своей жизни и который я так и не смогла распутать. Если бы он не мог танцевать и держал бы все в себе, то, наверное, взорвался бы. Хуже испанцев. Мы-то, по крайней мере, общаемся, выражаем эмоции, даже если сдержанность мешает нам говорить о самом важном, о том, что лежит на самом дне. Болтая о пустяках или брызжа слюной от возмущения, мы хоть чуть-чуть, но проговариваемся о себе. Сами того не желая. Но не он. Кажется, он считает, что разговор со мной не стоит того, чтобы тратить слюну.

Одиннадцатого января я рожаю великолепного мальчика, fenomenal[61]! Мы даем ему имя Хуан. Андре так горд и счастлив. Глядя на него, я даже начинаю мечтать, что этот ребенок положит начало обновлению наших отношений. Я мечтаю о том, что любовь Андре ко мне как к женщине родится из той, что он испытывает к матери, которой я стала. Кали почти два года, и она очень взволнована появлением младшего брата. Настоящая маленькая мама. Она совершенно невыносима. Или, может быть, это у меня не хватает терпения. Хуан плачет днем и ночью, отказывается от груди, и ни один из целителей и врачей, к которым мы ходим, не может найти причину его страданий. Я на пределе сил и нервов. Разлад между мной и Андре достигает апогея. В трудную минуту мне так нужно прижаться к его груди, почувствовать, что мы семья. Но когда я говорю об этом, Андре отвечает, что растит Кали как свою дочь, и вот, у нас родился еще один ребенок – это и есть семья. Но я-то говорю о прикосновениях, о нежности, о внимании, о том, что мы можем друг другу дать. Не о существовании рядом, когда ни один из нас не видит другого.

Я словно в пустоте. Мой ребенок так страдает, и это сводит меня с ума. Андре говорит, что я преувеличиваю, что с малышом все в порядке и с Кали нам повезло, а обычно дети такие и есть, они плачут, как Хуан, это нормально. Я не могу с этим смириться, я знаю все об этом ребенке с той минуты, как он появился в моем животе, и готова поклясться – с ним что-то не так. Андре считает, что связь с ребенком в утробе, та физическая связь, которая недоступна отцу, – просто еще один выверт моего воображения.

Я объявляю Андре, что забираю детей и еду в Париж, пусть Хуана обследуют в больнице, специализирующейся на детских болезнях. Леонора нашла это место. Я не оставляю Андре выбора, его возражения ничего не меняют. Я тверда как камень, стою на своем. Я надеюсь, он скажет: «Конечно, дорогая, я возьму отпуск, вместе мы справимся…» Как бы не так.

Кали еще нет и трех лет, но, услышав о моих планах, она заявляет, что хочет остаться дома. Я объясняю ей, что папа слишком много работает и не сможет за ней присматривать. На секунду она умолкает, а затем начинает умолять: пусть, пока меня не будет, ей разрешат пожить у Леоноры, с дорогой кузиной Меричель. Я сдаюсь. Ее отец рад, что она остается. Я – нет. Тем не менее я уезжаю.

В поезде Хуану, кажется, становится лучше. Я думаю, что путешествие, движение у него в крови, как и у меня. Убеждаю себя, что это его успокаивает. Как и меня.

* * *

Контраст между кошмаром, который мы переживаем, и красотой столицы невыносим. Я в городе, о котором столько мечтала, и мне хочется надавать ему пощечин за то, что он выставляет напоказ свое великолепие и огни и так равнодушен к нашему отчаянию.

Диагноз тяжким грузом падает мне на плечи. Вернуться в Нарбонну мы сможем не раньше чем через несколько недель. Хуану четыре месяца, от постоянного плача у него грыжа. Нужна операция, и только после нее можно будет начать обследование, чтобы выяснить причину болей. Все происходит пугающе быстро. Единственное, что во всем этом хорошего: мы с Хуаном наконец по-настоящему познакомились – благодаря чуду обезболивания. Важнее всего то, что его ужасные мучения наконец прекращаются. Он так счастлив, так спокоен – лекарства наконец действуют. Облегчение, которое они приносят, позволяет не отвлекаться от изучения мира, который его окружает, он будто заново родился. У нас теперь есть время для бесконечных исследований, мы подолгу разглядываем друг друга, чтобы лучше узнать. Этим мы занимаемся почти все время между процедурами, измерением температуры и прочими обследованиями. Поглаживая его, я рассказываю ему о невидимых феях, которые кружат вокруг, о волшебных цветах и мазях, которые сделают его мощнее, чем кит, сильнее любой болезни. Недавно врачи, к счастью, признали, что разлука матери и ребенка мешает процессу выздоровления, и мне разрешают оставаться рядом с сыном и днем и ночью.

Проходят месяцы, врачи неустанно трудятся, ищут способ вылечить Хуана, но единственное, что я от них слышу, – непонятный термин «злокачественная опухоль». Я вижу, что они, как и я, беспомощны и озадачены тем, что происходит с Хуаном. Ничего не помогает, из-за химии и экспериментального лечения его маленькое тело слабеет с каждым днем. Я согласна с врачами, нельзя, чтобы он так мучился, нужно пробовать все, что только можно. Иногда я готова отступить, мне хочется, чтобы они перестали вредить ему, пытаясь облегчить его страдания, потому что он все больше улыбается, он окреп, это вселяет надежду. И хотя тело Хуана не растет, я вижу, что сам он пробуждается. Я кормлю его грудью, и теперь, когда ему уже не больно – во всяком случае, не так, как раньше, – получается все лучше. Правда теперь все осложняется двумя маленькими зубками, которые показались в его деснах.

– Ай! No no no no mi