Комод с цветными ящиками - Оливия Руис

у Леоноры есть муж, который скрепляет все как цемент и бдит, чтобы никакие беды и обиды не проникли в их дом. В семейной ячейке что-то воспалилось? Tío Роберто вскроет нарыв, прежде чем тот станет заметным. Всем известно: с Леонорой нелегко, она так же, как Андре, замыкается, если что-то идет не так. Но Роберто любит ее и подобрал ключи к замку, на который заперты чувства моей сестры. Эти ключи позволяют выпустить боль наружу, и тогда ее можно разделить с кем-то, а значит, она становится меньше. А я совсем одна, от меня оторвали кусок, я как будто осталась без ноги, но Андре не хочет стать моим костылем, даже теперь, когда я скована горем.

– Ты не можешь уехать, – говорит Леонора с неожиданной мягкостью.

Я всегда слышала от нее только нотации и не могу привыкнуть, что болезнь и смерть Хуана заставили ее стать мягче ко мне. Стать более терпимой.

Автобус отъезжает.

– Ты не можешь оставить Кали. Ты нужна ей. И потом, с тех пор как Роберто потерял работу, нам слишком сложно присматривать за ней. Он на месяц, не меньше, уедет собирать виноград в Божоле, и я даже Кармен отправляю в пансион, чтобы взять в больнице как можно больше часов. Так что мне делать с малышкой?

– Вечером после школы Меричель все равно должна где-то находиться, пока ты не придешь домой. Что изменится, если и Кали побудет с ней это время? Андре будет забирать ее каждый вечер перед ужином, а по утрам – отводить в школу. Тебе нужно только найти того, кто станет встречать их после уроков и присматривать за ними. Я заплачý. Возьми в моей комнате то, что лежит в Черной Деве, она открывается снизу, этого должно хватить до моего возвращения. Пожалуйста, Леонора, сделай это для меня. Я сойду с ума, если останусь. Я не бросаю вас, я просто хочу стать сильнее. Я еду к Пепите в Тулузу, мне нужно перевести дух и унять свой гнев. Андре даже бровью не поведет, чтобы утешить меня, он просто самоустранился. Я не могу справиться со всем этим сейчас. И с чужими взглядами, которые постоянно напоминают мне о потере Хуана.

Я еще не успела договорить, как Леонора бросается бежать за автобусом, размахивая руками, как сумасшедшая, чтобы он остановился. И он останавливается. Она кричит мне:

– ¡Corre! Corre![65]

Я торопливо обнимаю Кармен. Поравнявшись с Леонорой, замедляю шаг, чтобы обнять ее, но она знаками показывает, чтобы я поспешила. И я бегу. Я хотела бы бежать, пока не умру. Пусть расстояние между автобусом и мной увеличивается, пусть я упаду бездыханной раньше, чем дорога закончится. Я хочу исчезнуть, а лучше – никогда не существовать. Хочу, чтобы впереди меня не поджидало будущее. Но Кали – это замо́к, и с ним моя тюрьма превращается в крепость. Ради нее я вернусь к жизни, которую ненавижу всем сердцем и над которой у меня больше нет власти. Ради нее посмотрю в лицо воспоминаниям и заберу из них только хорошее; ради нее не уйду от ее обожаемого отца; только ради нее – я не имею на это права. Я не хочу видеть в своем ребенке причину моего заточения, вот почему я уезжаю. Чтобы обрести свободу или хотя бы почувствовать, каково это – быть свободной, чтобы Пепита напомнила мне, что все возможно. Я убеждаю себя, что вернусь, груз вины становится чуть легче, но все-таки мне трудно до конца в это поверить. Я верю ровно настолько, чтобы уехать, не зная, когда вернусь. Ровно настолько, чтобы не передумать. Но недостаточно, чтобы не топить в своих слезах других пассажиров – аквариум на колесах моментально наполняется моим горем.

В автобусе невыносимо жарко. Но я, поглощенная своей болью, замечаю это, только когда поездка подходит к концу. Тем лучше. Мы останавливаемся на автовокзале. За ним – железнодорожный вокзал, тот, где моя жизнь изменилась навсегда. Вот терраса, где я впервые увидела Рафаэля. Мне кажется, я вижу, как встаю, а он переходит улицу, направляясь ко мне, и все начинается сначала. Я предаюсь мечтам: теперь мы знаем, как все будет, а раз так, возможно, нам удастся изменить конец истории. Мой приезд сюда – начало путешествия во времени. Перемотка на четыре года назад, надежда вернуть жизнь к тому моменту, когда в ней появился Рафаэль. Но даже если развязку не изменить, я хочу снова пережить каждый из тех моментов – в замедленном темпе, чтобы насладиться ими снова. Хочу, хочу, хочу. Мое желание настолько сильно, что мысли почти становятся заклинанием. Но мое никудышное колдовство не вернуло мне родителей, так что нет причин думать, что оно вернет Рафаэля.

Я иду тем же путем, каким мы шли вместе в день нашей первой встречи, натыкаясь на прохожих, потому что глаза у меня закрыты, чтобы призрак Рафаэля, исчезнувший вскоре после рождения Хуана, вернулся и снова взял меня за руку. На самом деле этот путь гораздо короче, чем в моих воспоминаниях. Я стою перед домом Пепиты. Еще не постучав, мысленно слышу ее голос, слышу, как она кричит из глубины квартиры: ¿Quién eeeeeeees?[66] – и едва заметно улыбаюсь. Но дверь открывает Ульрих. Мы бросаемся друг другу в объятия. Он постарел, и мне тяжело это видеть. Как выглядел бы Рафаэль сегодня? Тоже казался бы постаревшим после стольких проигранных битв?

Но голоса Пепиты не слышно. Это меня тревожит. Я вдруг понимаю, что она никогда не видела Кали. Но мне кажется, что они уже знакомы, судя по тем вопросам, которые Пепита задает о ней в каждом письме. И я не забываю ей отвечать. Наша переписка никогда не прерывалась и часто очень поддерживала меня. Теперь, когда партизанская война сходит на нет, Пепита, наверное, сможет наверстать упущенное время с Кали. Как она будет гордиться ею, когда увидит, ведь моя дочь превосходит все лестные описания, которые я даю ей в своих письмах. Нужно видеть ее, слышать, как она говорит – как настоящая маленькая женщина, – чтобы понять всю тонкость ее натуры. Кажется, от обоих своих отцов она взяла лучшее. Она приветлива, жизнерадостна, изобретательна и умна. Внимательна, сдержанна и рассудительна. Последний раз мы с Пепитой писали друг другу больше двух месяцев назад, и в спешке я не успела предупредить ее о своем приезде. Надеюсь, она дома…

Ульрих спрашивает меня, знаю ли я о Пепите. Мое сердце сжимается. Она наконец появляется и, подходя, делает несколько жестов, смысл которых мне не вполне понятен. Она крепко обнимает меня, и я снова поражена ее энергией. Пепита почти не выглядит удивленной. Ее молчание кажется мне странным, я засыпаю ее вопросами, она уходит и тут же возвращается с грифельной доской и мелом. Она пишет: «Хуан?» Я собираюсь сдержанно кивнуть, это движение все объяснило бы ей, но меня накрывает волна эмоций. Хорошо, что ласки Пепиты говорят так же, как ее слова – слова, которые больше не нужны, когда она обнимает меня. Пепита – единственная в моем мире, кто пережил разрушительный ураган – потерю сына. Она познала бесконечность отчаяния, пустоту, истощение сил и желание умереть, вину, чужие взгляды и свои воспоминания. Ульрих прерывает наше странное, омытое слезами молчание.

– Последними ее словами стали те, что она прокричала мне, когда Рафаэль погиб, и она не хотела, чтобы я рассказывал тебе о том, как это случилось. С тех пор Пепита потеряла дар речи, cariño. Совсем.

Пепита смотрит в пол. Сдерживает слезы. Я заглядываю в ее пустые глаза, надеясь, что неправильно поняла Ульриха. Но они не оставляют надежды. В ее взгляде сожаление.

– Но ты же ее знаешь, это не мешает ей говорить резкости, – улыбается Ульрих.

Пепита отвешивает ему легкий подзатыльник и снова улыбается хищной улыбкой.

– Тигрицей родилась, тигрицей остается, – шутит Ульрих.

И снова получает подзатыльник. Он смеется, но тут же снова становится серьезным.