Адвент - Ксения Сергеевна Букша

Или, может быть, не так, а вот как: здесь ведь высота, и вот – огромные, высокие окна, за ними – улица. Правда, на окнах написано «не открывать», но Костя проверял потихоньку – они открываются, и ради такого случая можно сделать исключение и нарушить запрет: открыть и выскользнуть туда, почти незаметно. Здесь высота четвёртого или пятого этажа, а внизу даже не двор, а этакая щель между домами, чёрная и безлюдная, никто и никогда там не бывает. Даже если Костя не умрёт сразу и будет кричать, никто не придёт достаточно быстро, чтобы спасти его. Скорее всего, именно так и будет.

Мысли одолевали Костю, он не мог от них избавиться, но при этом он улыбался и махал Стеше. Чтобы прогнать мысли, Костя пытался вышибить клин клином и довольствовался другой фантазией, апокалиптической. Он заставлял умереть не одного себя, а весь город и весь мир. Вой сирен, пустой город с выбитыми окнами – это ещё ерунда. Костя воображал себе день, который встанет над бассейном, следующий день, или лучше – день через неделю, месяц. Он смотрел вниз и видел мутную, уже не стерильную, а зацветающую воду чаши, пустое пространство над ней, иногда – пару раздувшихся неузнаваемых тел у бортика (меж тем как резвый Йоня рывками приближался к борту, пытаясь удержать голову над водой, а Стеша корявенько бултыхала ногами у лесенки). Весь этот морок не развлекал Костю, но позволял немного передохнуть от тех других мыслей, которые держали его в плену. Он не чувствовал ни ужаса, ни азарта, ни особого облегчения, когда думал обо всём этом.

Но одно чувство всё-таки мелькало. Когда Костя воображал себя мёртвым или, по крайней мере, без сознания, в коме, ему приходило на ум что-то вроде: возможно ведь и такое, что он умрёт чуть позднее и ещё успеет увидеть… Но что увидеть? зачем? – мысль ускользала, и Костя пытался вернуть её: вот его спасают, страшно, больно, и точно знают, что не спасут, надежды нет, но спасают, такие правила – и, допустим, он на миг приходит в себя. Ледяной холод и боль, он не чувствует своего тела, яркий свет и ледяной холод везде, запах хлорки, запах лекарств, мочи и свежего ветра. И что-то есть в этом представлении предсмертного, что-то в этом есть такое, что заставляет Костю ещё и ещё раз вызывать его в воображении. Он сам не понимает, почему это делает, но чувствует смутно: именно в этой части его фантазии есть возможность выхода. Не выхода обратно, не излечения, нет, ведь он ранен смертельно, – нет, там, в предсмертии, на пороге, в месиве боли и крошеве собственного черепа, есть какая-то другая тайна. Костя понимал, что ему не дадут её познать, если он окажется перед смертью на самом деле, поэтому он пытался её моделировать, снова и снова представляя себе одно и то же, но так и не добиваясь ясности.

Наконец звенел звонок, и Костя спускался вниз, чтобы отправить мокрую Стешу в душ, покараулить у дверей (ведь душ был тоже женский), а оттуда забрать обратно на галерейку переодеваться. Из душевого предбанника одетый Костя выходил влажным от пара и сильно забрызганным. На галерейке гуляли сквозняки, Стеша дрожала и лязгала зубами, а ведь предстояло ещё натянуть на неё колготки и высушить густые Стешины волосища. Тут добавляло огорчений и то, что маленькая Ривка как-то умудрялась не промочить свой пучок – шапочка, что ли, у неё была более эргономичная, – потом нужно было ещё потолкаться в гардеробе, помочь Стеше напялить комбинезон, потому как сама она справлялась невыносимо долго, – одним словом, на улицу Костя выходил совершенно распаренным, раздражённым, издёрганным, чешущимся, Стеша брала его за руку, и Костя рывком стартовал сквозь ночь. Он шагал большими шагами, худой, весь в чёрном, в берете, а Стеша бежала за ним вприпрыжку пару кварталов, впрочем не жалуясь и принимая папину рысь как должное.

Костя родился в 1973 году

когда папе было годов порядочно —

он был 1929 года рождения.

Таким образом, папе было сорок четыре года

когда родился Костя.

До Кости он успел произвести на свет

довольно много разных детей:

трёх от первой жены

и двух от второй.

Потом родился Костя

а уж после Кости – ещё его сестра.

Таким образом, в новой семье у Костиного папы было четверо детей

да ещё часто тусовались и те, из первой семьи.

Все, кроме Кости, были немытые.

Костя – тот очень боялся микробов

и поэтому мылся часто.

Хотя обстановка этому не сказать

чтоб способствовала.

Ванной у них долгое время не было.

Потом папа ванную сделал сам.

Незаконно её устроил

прямо над соседским коридором.

С тех пор мама всё тряслась —

как бы они не залили соседей

и как бы кто не узнал, что ванная у них теперь есть.

Но без ванной – скажите,

как жить с четырьмя детьми

да ещё с тремя,

которые постоянно делают у папы уроки,

едят у папы пироги,

играют с папой в азартные игры,

плюют с папиного балкона в рябину

растущую далеко внизу

и прочее, и прочее

Двухкомнатная квартирка

площадью сорок пять метров

да невысокая зарплата научного сотрудника

да ирония, да книги до потолка

по всем стенам

да печатная машинка

вот всё, чем располагал Костин папа

да, он попивал

но слегка

и ни разу никого пальцем не тронул

выпивший Костин папа

неизменно залезал в ванну

и оборонял её от всех, кто пытался его оттуда выдворить.

Ванну скрывала занавесочка,

отъедая от кухни полтора шага на четыре.

Костин папа залезал в ванну

напускал туда маминого шампуня

и откручивал горячую, очень горячую воду

(конечно, когда она была

и когда бывала горячей

ибо на их восьмой этаж

вода доходила уже тонкой струйкой

не всегда бывала нужной температуры

да вдобавок ещё и приобретала

цвет ржавчины).

Но он её откручивал

и начинал обороняться от всех.

Оборонялся он мирно.

Обычно он брал с собой какую-нибудь книгу,

например, номер «Иностранки»

и лежал в кипящей, бурлящей воде

куда было выдавлено изрядное количество

маминого шампуня

(а мама мирно бурлила за занавесочкой

например, с телефонной трубкой в руках)

и, казалось бы, это был вполне дозволенный досуг

но никто не знал, как выглядит мир в щели

между занавеской и стеной

никто не знал, что он вычитывает в журнале

куда утекает вода