Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

После первого всероссийского послереволюционного разграбления, которому подверглась, разумеется, и царская усыпальница, нетронутым оказалось только архитектурно-барочное белоснежно-золотое великолепие алтаря и царских врат. Но и при таком вынужденно скромном остатке всех входящих неизменно охватывало невольное чувство благоговения и трепета от соприкосновения не только с Небесным Владыкой, но и с земными, чьи останки покоились по обеим сторонам храма.

Алексей стоял у правого придела за спиной у небольшого, из четырех человек, церковного хора, с интересом вчитываясь в надписи на золотых табличках императорских мраморных надгробий. «Императоръ всероссийский и пр. и пр. и пр. и самодержецъ…» «Императрица всероссийская и самодержица…» Как странно волновали его эти старинные слова: «самодержецъ», «самодержица»… С этой стороны их целых четыре! Екатерина Первая, Анна Первая, Елисавета Первая, Екатерина Вторая! Каждая из этих восемнадцатого века женщин с потрясающей судьбой знаменует целую эпоху… Из самодержцев здесь только двое: Петр Великий (ему одному бюст и золотые медали на надгробии за всевозможные заслуги перед отечеством, хотя отечество до их пор спорит, чего больше принес Великий – добра или зла) и Петр Третий, несчастный, нелюбимый и убиенный женой, и тоже Великой, Екатериной… Интересно, как много убиенных у нас царей! Петр Третий, Павел Первый, Александр Второй, наконец, святые царственные мученики – Николай Второй и все его семейство… Когда-то, в детстве, Алексей, конечно, бывал в Петропавловском соборе с мамой или с отцом, в смысле с отчимом, короче с Юрой (он уже давно путался в именованиях своего бывшего отца). Но только теперь возникло в нем это удивительное ощущение – реального присутствия (здесь и сейчас) всех этих самодержцев и самодержиц, столь страстно и властно вершивших когда-то и свои судьбы, и судьбы отечества, а ныне предстоящих всей царственной толпой пред лицом уже не своих, но неизвестно чьих подданных.

Он представил себе эту картину: как знакомые всем по многочисленным портретам российские императоры, в военных костюмах, при шпагах и орденах, и императрицы, в усыпанных бриллиантами кринолинах, молчаливо стоят и смотрят на своих потомков, тех, которые стали жить после них, спустя двести, триста лет… Ничего больше не происходит. Все только стоят и смотрят друг на друга, разделенные невидимой непереходимой чертой… Они, прозревшие, знают больше нас и смотрят на нас с сочувствием и скорбью. А мы, незрячие, – только с любопытством и страхом и, может быть, с благоговением… Что мы можем друг другу сказать? Они, как могли, строившие великую империю, и мы, промотавшие не только наследие своих отцов, но и самих себя… разграбившие свои могилы, осквернившие свои святыни… Как можем мы друг друга понять: они – молящиеся, мы – безумные?.. («Сказал безумен в сердце своем – несть Бог!») Как можем услышать: они – строители, мы – разбрасыватели камней. Они – воины, мы – трусы. Они – мужчины и женщины, мы – голубые и розовые, ни то ни се!..

Кто-то легко тронул Алексея за плечо, он обернулся.

– Ты не знаешь, а где здесь место захоронения царственных мучеников? Я обошла весь собор… – зашептала Маняша.

– Не знаю, надо спросить служителей… – И они вместе направились к выходу.

Зал, где были захоронены так называемые останки царя-мученика Николая и его семьи, оказался уже закрытым, и они вышли на улицу.

– Как странно, – сказал Федя, – в Москве на Красной площади – лжемощи Ленина, здесь, в императорской усыпальнице, – лжемощи членов царственной семьи…

– А разве это не подлинные останки? – спросил Леонид.

– Ни Церковь, ни верующий народ этого не признают.

Леонид пожал плечами, ему это было неважно. Он хотел есть. Кроме того, ему давно уже пора было уезжать, судя по всему, никаких легких побед здесь ему не предвидится, и разумнее всего распроститься с новыми друзьями уже сегодня. В конце концов, к Маняше он может нагрянуть прямо в Париж, еще и лучше, никто не будет мешать.

– Друзья мои, к сожалению, я должен вас завтра покинуть, дела! Не желаете ли совместный прощальный ужин?

– Странное решение… – сказала Маняша. – Ты ничего нам не говорил…

– Ты, кажется, немного огорчена? – спросил ее Леонид, отставая от приятелей и слегка беря ее под руку.

– Вовсе нет, – покраснела девушка. – То есть… просто неожиданно…

Леонид засмеялся.

– Не смущайся, я ведь все понимаю.

– Что ты понимаешь? – недоуменно спросила Маняша.

– Все. Когда вы возвращаетесь домой?

– Через неделю. Мы еще на несколько дней в Москву.

– Я приеду к тебе в Париж, – сказал Леня и сжал ее локоть.

Она еще сильнее покраснела и попыталась высвободить руку.

– Зачем?

– Затем, что я люблю тебя, и ты меня тоже.

Она ничего не успела ответить, только изумленно вскинула на него ресницы от такого наглого заявления, а он, быстро прижав ее к себе, поцеловал в губы.

– Ты… ты… это нечестно! – только и смогла выговорить, в негодовании вырываясь от него, Маняша и побежала догонять Федора и Алексея.

Весь вечер она старалась избегать оставаться с ним наедине и даже попрощалась с ним подчеркнуто сухо, не отходя от брата. Леонид только посмеивался про себя, снисходя к ее девичьей неискушенности и нисколько не смущаясь ее реакцией. Напротив, ему стало даже весело от предчувствия нелегкой победы, а что она рано или поздно случится, в этом он нисколько не сомневался.

На другой день после отъезда Леонида уехали в Москву и Федор с Маняшей.

Что можно понять в чужой стране, впервые проведя в ней несколько дней или даже недель? Совсем не такой воображали они Москву. В их книжном представлении это был все еще сказочный город-терем, город-сад, город сорока сороков. Вместо этого средневекового великолепия им предстал новый бушующий Вавилон, в котором они по крупицам, как ученые археологи, разыскивали старую столицу русских князей и первых царей. Но и в таком вавилоно-американском виде она все равно покоряла своей ширью и мощью; тем умилительнее сердцу казались все эти чудом оставленные нам островки древней старины, милые церквушки, уводящие в провинциальную тишь чýдные московские дворики, сохранившие свои благозвучнейшие для русского слуха названия улочки-переулочки. Как в капле воды, как в зерне, воскресающем от живительной благодати земли, хранился в этих чудо-святынях нерушимый код русского православного царства, данный ему от Бога и посему неистребимый, неиссякаемый. И умрет этот код только вместе с последним православным, пожелавшим сложить голову за Святую Русь…

Свою неотъемлемую, принадлежащую им генетически русскость они почувствовали именно здесь, в Москве. Бродили ли они по залам Третьяковки или по аллеям Новодевичьего, кланялись ли мощам преподобного Сергия, игумена Радонежского в Троице-Сергиевой лавре, любовались ли панорамой Кремля – всюду над ними витал тот русский дух, которого так жадно искала и к которому стремилась из дальнего зарубежья молодая душа,